внимание — исчезновение идеологического давления, рост степени открытости культурной жизни, возникновение широкого спектра новых возможностей — лишь в минимальной степени являлись следствием сознательной государственной политики. В гораздо большей мере они были обязаны своим появлением безразличию общества и государства к тем сферам интеллектуальной жизни, которые не могли принести быстрых спекулятивных доходов.
Проще говоря, наука была брошена на произвол судьбы. Ныне, несмотря даже на позитивные последствия нефтяного «просперити» начала 2000-х годов, она уже окончательно перестала существовать как единая система, раздробилась на отдельные сегменты. И хотя сами по себе эти сегменты (отдельные группы, кафедры, лаборатории, даже отдельные ученые) могут функционировать достаточно активно, эта активность не способна компенсировать утраты полноценной научной среды, вместе с присущими таковой ценностными ориентациями и основанными на них механизмами самоконтроля и саморегулирования. Статус научных работников резко понизился, значительная их часть оставили научную работу в России, предпочтя ей либо внешнюю (выезд из страны), либо (что имело место гораздо чаще) внутреннюю эмиграцию, т. е. уход из науки. Опасный характер приобрела резкая возрастная дифференциация, ставшая следствием вымывания из научных коллективов значительной части ученых среднего, наиболее активного, поколения. Те же, кто остался в науке, погрязли в нескончаемых подработках, которые низвели их основную профессиональную деятельность едва ли не до уровня хобби. Наконец, почти прекратилось сколько-нибудь систематическое комплектование научных библиотек свежей литературой. В деятельности библиотечных структур на первое место вышли коммерческие интересы, связанные с необходимостью элементарного выживания [247].
Все эти (как и многие другие подобные им) факты хорошо известны. Известно и то, какую цену заплатило и, что особенно драматично, еще заплатит за них российское общество. Однако было бы несправедливым не указать и на другие тенденции, столь же отчетливо проявившиеся в гуманитарных науках в России на рубеже третьего тысячелетия. Драматические события конца 1980–1990-х годов, связанные с резкой активизацией общественной жизни, распадом СССР, возникновением комплекса острых социальных и этнических конфликтов и обусловленными ими глобальными изменениями ценностных и мировоззренческих ориентаций, привнесли в общество колоссальный, без преувеличения уникальный, социальный и культурный опыт. Как по мановению волшебной палочки приоткрылись те основополагающие механизмы политической, социальной и культурной жизни, которые, как правило, скрыты от глаз во времена стабильности и порядка. Материальное обнаруживало свою эфемерность, а нематериальное подчас оказывалось неожиданно стабильным. Проще говоря, национальный кризис 1990-х годов вновь подтвердил справедливость знаменитых слов Ф.И. Тютчева «…блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».
В этих условиях для ученого-гуманитария открылись новые, ранее неведомые, исследовательские ракурсы. Рухнули постулаты, ранее представлявшиеся несомненными. Настало время для переосмысления устоявшихся парадигм. Возникли новые стимулы для плодотворной научной работы [248]. Существенно расширился круг проблем, оказавшихся в сфере научного осмысления. Вырос интерес к внешней политике, социальной истории, истории культуры, права и военной организации, этноконфессиональным аспектам истории средневековых городских обществ. Эти многочисленные сюжеты получили отражение как в работах историков, вошедших в медиевистику в 1950–1970-х годах [249], — И.С. Пичугиной, Л.Т. Мильской, Н.П. Денисенко, О.И. Варьяш, украинской исследовательницы Е.А. Радзиховской, так и в трудах ученых, начавших путь в науке» 1970–1990-х годах, — В.А. Кучумова [250], А.П. Черных [251], И.И. Шиловой-Варьяш, Г.В. Савенко. В их числе особенно отмечу работы О.И. Варьяш по социальной истории, истории культуры и права средневекового испанского и португальского города [252], И.И. Шиловой-Варьяш, занявшейся ранее не затрагивавшейся в отечественной медиевистике проблемой правового статуса мудехарских общин Арагона [253], а также Г.В. Савенко, специализирующегося на истории средневекового кастильского права, который защитил диссертацию по истории средневековых городских учреждений и выпустил комментированные переводы кастильских версий пространных фуэро Сепульведы и Куэнки [254].
Однако достигнутые результаты еще не привели к решению комплекса ключевых вопросов истории средневекового пиренейского города, намеченных нами выше, на материале зарубежных исследований. Правда, новые данные существенно облегчают задачу современного исследователя. Следует учесть и более широкий контекст. Речь идет прежде всего о достижениях историков Испании раннего Нового времени, в числе которых следует выделить исследования уже упоминавшегося Н.П. Денисенко, а также Э.Э. Литавриной по экономической истории Испании XV–XVII вв. и, особенно (учитывая характер настоящей работы), блестящие труды В.А. Ведюшкина, изучающего историю испанской аристократии конца XV–XVII в. [255]
Помимо работ историков-пиренеистов, необходимо принять во внимание и результаты исследований отечественных медиевистов, занятых изучением городской истории. В частности, в 1960–1980-х годах в России сложилась серьезная традиция изучения средневекового городского патрициата. Объектом специальных исследований стала и история городского права [256]. Особенно отметим работы М.Л. Абрамсон, Л.М. Брагиной и Н.А. Селунской по истории итальянского города, а также А. А. Сванидзе по истории городов Швеции. Выводы, сделанные М.Л. Абрамсон, Л.М. Брагиной и Н.А. Селунской, важны для меня при оценке общих закономерностей городских учреждений и социальной структуры Южной Европы в период Средневековья (напомню, что феодальные элементы, и прежде всего рыцарство, были неотъемлемым элементом городского населения названного региона) [257].
Работы А.А. Сванидзе важны нам для корректировки методологии исследования средневекового города. Именно Сванидзе на примере городов Швеции дала достаточно целостное описание как общей модели средневековых муниципальных учреждений, так и признаков и форм проявления автономной судебной, а также в определенной мере фискальной юрисдикции, которыми были наделены эти институты. С нашей точки зрения, особого внимания заслуживает также характеристика состава городского патрициата, олигархического устройства муниципальной власти, а также конкретных форм и методов сохранения патрициатом господствующего положения в системе этой власти [258].
* * *
Суммируя выводы отечественных исследователей, сделанные на запиренейском материале, замечу, что на их фоне наиболее очевидно проявляются уязвимые места как зарубежных, так и отечественных концепций истории пиренейского города. Несмотря на несомненную специфичность организации общества и власти, связанную с влиянием Реконкисты, ряд утвердившихся положений слишком явно диссонирует с общими закономерностями, выявленными на материале других регионов Западной Европы. Прежде всего это касается трактовки характера городской верхушки Кастилии и Леона и ее места в системе организации власти в городе.
Известно, что формирование средневекового городского патрициата было сложным процессом, в котором (особенно на ранней стадии) активно участвовали и феодальные элементы (речь идет о министериалах королей и сеньоров). Однако со второй половины XII–XIII в. центральное место в среде горожан заняли богатые торговцы, ростовщики и наиболее состоятельные ремесленники (в частности, ювелиры), игравшие лидирующую роль в самых привилегированных цехах. Нередко, будучи потомками королевских и сеньориальных министериалов эпохи раннего Средневековья, представители этих слоев активно приобретали земельные владения, перенимали элементы образа жизни, свойственного феодальной знати. Более того, они стремились к сближению с последней, в первую очередь на уровне родственных связей. Наконец, городские патрицианские семьи активно образовывали многочисленные клиентелы.
Однако
