К огорчению марксистов, нет почти никаких доказательств того, что в силу приведенных соображений деловые круги желали большой войны в Европе. Подавляющее большинство лондонских банкиров приходило в ужас при мысли о конфликте, в том числе потому, что война грозила банкротством большинству, если не всем, крупным акцептным домам, участвовавшим в финансировании международной торговли (см. главу 7). Ротшильды тщетно пытались не допустить англо-германского конфликта, и поэтому редактор внешнеполитического отдела Times Генри Уикхем Стид объявил о “потугах немецко-еврейских международных финансистов принудить нас выступить в поддержку нейтралитета” {300}. Ни судовладелец Альберт Баллин, ни банкир Макс Варбург (они были среди немногих немецких бизнесменов, имевших четкое представление о ходе событий во время Июльского кризиса) не желали войны. 21 июня 1914 года после приема в Гамбурге кайзер в беседе с Варбургом обрисовал положение Германии и в заключение “поинтересовался… не лучше ли не ждать и нанести удар сейчас [по России и Франции]”. Варбург “посоветовал не делать” этого:
Я обрисовал ему внутриполитическую ситуацию в Англии (по поводу гомруля), затруднения, возникшие у французов в связи с увеличением срока [действительной] военной службы до трех лет, финансовый кризис во Франции, а также вероятную ненадежность русской армии, и решительно посоветовал [ему] терпеливо, смиренно ждать еще несколько лет. “Мы год от года становимся сильнее, а наши враги слабеют” {301}.
В 1913 году Карл Гельферих, директор Дойче банка, опубликовал книгу “Национальное богатство Германии в 1888–1913 гг.” с целью обосновать как раз эту точку зрения. Показатели металлургического производства в Германии превысили английские, а ее национальный доход стал больше французского. Нет никаких доказательств того, что Гельфферих предчувствовал приближение катастрофы, которая остановила экономический рост: он был целиком поглощен переговорами о концессии на строительство и эксплуатацию Багдадской железной дороги {302}. Несмотря на интерес Вальтера Ратенау, главы “Всеобщей электрической компании” (AEG), к теме мобилизации экономики, он не сумел заразить имперских чиновников идеей “экономического Генштаба”, и Бетман-Гольвег проигнорировал мнение Ратенау, отговаривавшего от вступления от войны на стороне Австрии в 1914 году {303}. И, напротив, когда Хафенштайн 18 июня 1914 года пригласил в Рейхсбанк руководителей восьми главных акционерных банков, чтобы попросить их увеличить норму резервного покрытия (чтобы ослабить опасность валютного кризиса в случае войны), они вежливо, но твердо посоветовали ему забыть об этом {304}. Единственное доказательство стремления капиталистов к войне, которое удалось найти Гуче, — высказывание персоны совершенно нетипичной, Альфреда Гугенберга, директора по финансам оружейной фирмы “Фридрих Крупп АГ”. Промышленнику Гуго Стиннесу настолько претила мысль о войне, что в 1914 году он учредил в Донкастере компанию “Юнион майнинг”, чтобы применить немецкие технологии на английских угольных месторождениях {305}.
Таким образом, марксистское видение причин войны можно отправить (вслед за режимами, которые его придерживались) в мусорную корзину истории. Почти без критического рассмотрения остается, однако, другое видение роли экономических причин в событиях 1914 года. Так, Пол Кеннеди отстаивал взгляд на экономику как на одно из “условий дипломатии” — определяющий фактор силы, которую можно представить в показателях численности населения, объема промышленного производства, металлургического производства, а также энергоемкости. С этой точки зрения у политиков было больше “свободы воли” для империалистической экспансии без учета интересов деловых кругов, однако экономические ресурсы страны естественным образом ограничивают такую экспансию, и она в определенный момент становится непосильной {306}. С этой точки зрения Англия в 1914 году находилась в относительном упадке и страдала от империалистического “перенапряжения”, а ее соперница Германия, напротив, испытывала мощный подъем. Кеннеди и его многочисленные последователи считают, что показатели экономического и промышленного развития, а также увеличение объема экспорта указывают если не на неизбежность, то хотя бы вероятность конфронтации между клонящейся к упадку Англией и поднимающейся Германией {307}.
Типичный для этого подхода аргумент, выдвинутый Гайссом, гласит: “сильнейшая современная промышленная экономика” сделала Германию “континентальной великой сверхдержавой”:
Своей огромной и продолжающей расти мощью Германия напоминала ядерный реактор-размножитель со снятым защитным колпаком [sic!] …Ощущение экономического могущества превратило самоуверенность, приобретенную в 1871 году, в переоценку своих сил, которая посредством Weltpolitik привела Германскую империю к Первой мировой войне {308}.
Объединение Германии в 1870–1871 годах “буквально в одночасье обеспечило новому государству потенциальную гегемонию [в Европе]… Объединение всех или большинства немцев в границах одного государства неминуемо станет сильнейшей в Европе державой”. Таким образом, сторонники германского доминирования в Европе были правы, по крайней мере теоретически: “Совершенно верно… что Германия и континентальная Европа к западу от российской границы, лишь если сплотятся, смогут сохранить свои позиции… [имея дело с] будущими гигантскими политико-экономическими блоками государств… И единая Европа почти автоматически перейдет под начало сильнейшей державы — Германии” {309}. Для большинства английских историков аксиомой представляется соображение, что на этот вызов нужно было ответить {310}.
Таблица 3. Некоторые промышленные показатели Англии и Германии в 1880 и 1913 гг.
источник: Kennedy, Great Powers, pp. 256, 259.
Таким образом, европейскую историю 1870–1914 годов продолжают рассматривать как историю экономического соперничества, и главными противниками выступают Англия и Германия. Однако и эта модель связи экономики и могущества в корне неверна.
В 1890–1900 годах объем германского экспорта действительно увеличивался быстрее, нежели соответствующие показатели европейских стран-конкурентов, а валовые внутренние капиталовложения Германии были самыми высокими в Европе. В таблице 3 приведены некоторые из собранных Кеннеди статистических данных о вызове, брошенном немцами Англии. Кроме того, если определить темп роста населения Германии (1,34 % в год), увеличения ее ВНП (2,78 %) и производства стали (6,54 %), то в 1890–1914 годах страна, безусловно, опережала и Великобританию, и Францию {311}.
В действительности в начале XX века главным экономическим фактором мировой политики выступал не рост экономической мощи Германии, а невероятный масштаб финансовой мощи Великобритании.
Уже к пятидесятым годам XIX века объем английских внешних капиталовложений достиг 200 миллионов фунтов стерлингов {312}. При этом во второй половине XIX века отмечено три волны экспорта капитала. В 1861–1872 годах объем чистых внешних инвестиций вырос с 1,4 до 7,7 % ВНП (а в 1877 году снова упал до 0,8 %). Затем он более или менее плавно увеличивался и достиг 7,3 % ВНП в 1890 году, а в 1901 году снова упал ниже 1 %. В третий раз (в 1913 году) объем внешних инвестиций достиг исторического максимума: 9,1 %. Этот показатель оставался рекордным до девяностых годов XX века {313}. Итогом явился огромный, более чем в десять раз, рост зарубежных активов: с 370 миллионов фунтов стерлингов в 1860 году до 3,9 миллиарда фунтов стерлингов в 1913 году (около 1/3 общего объема английских активов). Ни одно другое государство и близко не подошло к этому уровню внешних инвестиций: как показано в таблице 4, зарубежные активы Франции, главного соперника Великобритании, оценивались менее чем в 1/2 стоимости английских активов, а зарубежные активы Германии — всего около 1/4 их стоимости.
