Однако продолжим... Стоял теплый ноябрь. На лужайку перед домом вынесли большой стол, и я сел обедать с Мюратом и другими генералами. Во время обеда я дурачился с Гортензией, изображал черта. Впрочем, я только делал вид, что дурачусь. Между взрывами детского смеха я шепотом обсуждал с Мюратом детали предстоящей операции. Говорить в своем доме в полный голос я теперь боялся подозревал всех лакеев... Было решено: на рассвете восемнадцатого брюмера я должен собрать верных генералов - Мюрата, Леклерка, Макдональда и прочих - и призвать их к спасению Республики. В это же время обоим законодательным органам - Совету Пятисот и Совету Старейшин - будет объявлено, что открыт заговор, готовится переворот и что во имя безопасности депутатов следует перенести заседание обеих палат в загородный дворец Сен-Клу... А ликвидацию мятежа поручить, естественно, первой шпаге Республики - мне.
Все шло по плану. Явившись в Тюильри, я увидел на лестнице секретаря Барраса и на глазах множества людей накричал на него: "Во что вы превратили Францию?! Уезжая, я оставил вам выгодный мир и славу побед, а вы преподнесли мне по возвращении горечь войны и бесславие поражений! Где тысячи героев, деливших со мной славу в Италии? Они мертвы! Вы - их убийцы! Пойдите и передайте все это вашему хозяину!"
Бледный секретарь что-то лепетал, а в это время Баррас получал от Талейрана мой дар - весьма увесистый мешочек с золотом и дозволение уехать из Парижа, куда он пожелает. Правда, зная алчность Талейрана, я и поныне не уверен, что он передал тогда Баррасу все золото...
Через час мне принесли желанный декрет, который принял Совет Старейшин: ввиду существования роялистского заговора заседания обеих палат переносятся в Сен-Клу, национальная гвардия и войска поступают в мое распоряжение для охраны депутатов.
Я прочел этот декрет войскам. И под тревожный барабанный бой его расклеили по всем кварталам Парижа... А потом из города тронулась кавалькада. Ехали экипажи с депутатами, за ними гарцевала конная гвардия. И когда они покинули город, находчивый Фуше, как и обещал, приказал опустить шлагбаумы на всех заставах. Все шло как по маслу!..
Заседания обеих палат были назначены на девятнадцатое брюмера.
Депутаты, участвовавшие в нашем деле, должны были выступить с речами о тяжелом положении в стране. После чего предложить палатам самораспуститься, а мне - составить проект новой Конституции.
Утром девятнадцатого брюмера в открытой коляске, сопровождаемый эскортом офицеров, я прибыл в Сен-Клу. Я ожидал решений палат в парке. Но время шло, а они не принимали нужных декретов. Более того, вскоре они все поняли. И уже зазвучали голоса: "Почему мы окружены войсками?" И я решил выступить перед ними.
Выступил я очень дурно. Это можно записать. В Совете Старейшин я сказал что-то вроде: "Я не Кромвель. И коли я вас обманываю, пусть найдется Брут..." - и прочее бла-бла-бла! Они меня явно не слушали. И, уже уходя из зала, я жалко прокричал им: "Кто любит меня, тот пойдет со мной!" Да, готов признать: в этом заговоре хуже всех вел себя я. Знаю, историки будут писать, что я попросту растерялся, так как привык держать речи перед солдатами и не сумел обратиться к депутатам... и прочую чепуху. Неправда! Здесь было иное... Во мне живы были дух революции и ненависть к диктатуре, олицетворенной в имени Кромвеля. И в то же время я должен был стать Кромвелем! Чтобы спасти завоевания революции и страну, которую толкали в пропасть! Вот почему я говорил жалко и неубедительно...
Но если Совет Старейшин проводил меня мрачным молчанием, то в Совете Пятисот меня ждала настоящая головомойка. Я вошел в зал, предусмотрительно окруженный несколькими гренадерами, и не успел даже начать свою речь, как депутаты набросились на меня, крича мне в лицо: "Генерал, неужели ваши великие победы были для этого?!. Позор!.. Изменник!.." И уже кто-то выкрикнул любимый клич революции: "Вне закона его! На гильотину!" Тщетно мой брат Люсьен, который в этот день был очередным председателем Совета, пытался их успокоить. Его слова тонули в яростных криках. Кровавые мантии окружили, теснили... Кто-то огромный схватил меня за горло, нечем стало дышать, я терял сознание... Очнулся уже в парке... гренадеры с трудом меня отстояли. Меня окружали Мюрат и верные гренадеры.
Люсьен рассказал мне потом, будто я выскочил из зала с криком: "К оружию!" Но я ничего не помнил. Сам Люсьен появился следом за мной. Когда они объявили меня вне закона, он догадался сбросить с себя тогу председателя и выбежал из зала, выкрикивая: "Заговор! Измена!"
От нервности меня сжигала чесотка, которую я подцепил еще под Тулоном, и, видимо, машинально я расчесал лицо... Оно было в крови... И находчивый Люсьен закричал гренадерам: "Вот что сделали заговорщики с вашим генералом! Вот награда за все победы! Кучка "бешеных" снова мутит воду, Совет живет под постоянной угрозой кинжалов якобинцев. Во имя народа, который столько лет служит игрушкой этим презренным остаткам времен ужаса, я, председатель Совета Пятисот, поручаю вам избавить собрание от этих преступников! Пусть ваши штыки оградят честных депутатов от кинжалов, чтобы они могли свободно заниматься делами Республики!" Приказ председателя Совета вернул солдатам уверенность. И Мюрат, захохотав, смог весело скомандовать: "А ну-ка, ребята, вышвырните эту публику к такой-то матери!"
И гренадеры с ружьями наперевес вошли в Совет Пятисот. Под неумолчный барабанный бой, заглушавший проклятья и призывы депутатов, они в три минуты очистили помещение. На моих глазах депутаты выпрыгивали из окон, их красные мантии цеплялись за ветви...
Правда, гренадеры немножко погорячились, выгнав всех депутатов, - надо же было кому-то принять нужный закон. К счастью, к вечеру погода сильно испортилась, пошел холодный дождь. И когда солдаты отловили нескольких продрогших, совершенно мокрых депутатов, те с большим удовольствием вернулись в теплый зал. И единодушно за все проголосовали - в том числе и за собственный роспуск.
Пришлось не отстать и Совету Старейшин - там приняли декрет, по которому вся власть передавалась трем консулам. И в два часа ночи три консула - Сийес, Роже Дюко и я - принесли присягу Республике...
Я уезжал из Сен-Клу в смутном настроении... Да, "большие батальоны всегда правы". Особенно в политике... И в ту ночь я окончательно убедился: политика погрязнее самого грязного борделя.
Я стал Кромвелем. Но иного пути не было! И сейчас, оглядываясь назад, могу только повторить слова великого римлянина: "Свидетельствую, в тот день мы спасли Отечество. Идите же вместе с нами благодарить за это богов"... Меня назовут "убийцей революции" те, кто не понимал ни меня, ни ее... Я дитя революции, я из эпохи крови, оттуда я родом... И я спас революцию, когда она валилась в яму...
Теперь Бурбоны захотят уничтожить завоевания революции. Но попомните мои слова и запишите их: "Через двадцать лет, когда меня уже не будет на свете, Франция преподнесет миру новую революцию".
Боже мой, ведь так и случилось!
И вновь император вернулся в прошлое:
- Но оказалось, Фуше был прав: люди из бывшей Директории, участвовавшие со мной в перевороте, уже поделили власть между собой. Агенты Фуше подпоили секретаря Сийеса, и вскоре на столе у меня лежал плод их истинного представления обо мне - проект новой Конституции. Я прочитал и расхохотался. По сей Конституции я становился верной шпагой, защищавшей этих недоумков, этаким почетным болванчиком без власти. Я получал забавный титул "Великого Избирателя". Должен был жить в Версале, получать целых шесть миллионов, причем единственной моей обязанностью было назначать двух консулов, которые к тому же должны были утверждаться Сенатом... Они были уверены, что генерал, командовавший только солдатами, даст им вновь покомандовать Францией. Как они были счастливы в те первые дни!..
Вскоре Сийес торжественно принес мне свою Конституцию. И, глядя на кипу страниц, написанных этим забавным фразером, я сказал ему:
"Конституция должна быть краткой".
"И ясной", - подобострастно добавил он, думая, что имеет дело с идиотом.
"И темной, - сказал я ему. - Ибо в ней всегда должно быть второе толкование, нужное правителю..."
Впервые он посмотрел на меня с уважением. Точнее, со страхом. Небрежно перелистав рукопись, я спросил напыщенного глупца:
"Неужели вы думаете, что человек, хоть сколько-нибудь честный, я уж не говорю - способный, согласится играть роль безмозглого барана за шесть миллионов? Побойтесь Бога! Впрочем, про вас говорят, что вы человек находчивый и у вас в кармане про запас всегда лежит нужная Конституция. Так что считайте, что эту нужную вы сейчас вынули".
И я положил перед ним свою Конституцию. Он был совершенно растерян. Согласно моей конституции, которую, конечно же, им пришлось принять, вся полнота власти принадлежала отныне Первому консулу. А остальные двое становились куклами - роль, которую они посмели предназначить мне. Это было справедливо. Ибо так и должно быть в стране, где требуется быстро навести порядок, которого ждет все общество. Власть оказалось в нужных руках. Я умел наслаждаться властью, как хороший музыкант - своим инструментом. Гамлет говорит: "На простой флейте трудно научиться играть, а вы хотите играть на мне - на человеке!" На самом деле, все наоборот! На людях играть куда проще, чем на флейте. Есть всего лишь два маленьких рычажка, которые прекрасно управляют людьми: страх и личный интерес... Точнее, человеческая алчность. И когда мне говорят, что в некоем государстве подданные ничего не боятся, потому что некий король очень добр, я неизменно отвечаю: "Какое, однако, неудачное там царствование!" Ибо страх - самый могущественный рычаг. Но им надо умело пользоваться. Правитель должен быть и львом, и лисой. Вся наука это понять, когда и кем быть. И вначале я был, конечно же, львом.
