«Свои» роды — это враги или недруги, но тоже люди, с которыми можно сочетаться браком (ведь не станет же человек жениться на собаке). А «чужие» роды — это нелюди, которых можно только убивать или в крайнем случае превращать в пленников, которые по статусу близки к собакам, которые у хороших охотников тоже являются членами рода — но, конечно, с меньшими правами, чем у настоящих людей.
«Очеловечиание» природы ничего не меняет. Даже если звери — тоже люди, всех «людей» можно делить на настоящих, почти настоящих и ненастоящих. К настоящим относятся люди своего рода, к почти настоящим — люди близких («своих») родов, а к ненастоящим — все остальные люди вкупе с прочими зверьми.
Соответственно, «свои» роды — даже если они враждуют и ведут между собой бесконечную войну из-за похищения женщин и связанной с этим кровной мести — составляют единое племя, в то время как «чужие» роды, даже если они ведут себя исключительно мирно, все равно считаются иноплеменниками.
Трудно сказать, как начиналось образование племен у людей. современного вида. Возможно, сапиентные признаки сначала стали доминировать только в одном племени, и нынешний подвид Homo sapiens вызрел внутри него. Но это племя все равно должно было распасться рано или поздно, поскольку если родов становится слишком много и они обитают далеко друг от друга, распад связей между ними становится неизбежен.
Но есть и другой вариант возникновения новых родов и племен — в точности по Гумилеву. Особи, наделенные пассионарностью — особой энергией, которая мешает им тупо следовать существующему порядку вещей — сознательно или неосознанно стремятся изменить правила игры. Иногда это удается внутри своего племени, и тогда пассионарии пробиваются на вершину иерархии и приступают к изменениям сверху. Отменяют старые табу и законы, вводят новые — ссылаясь на волю богов, предков или духов либо явочным порядком, тихой сапой — и через некоторое время племя становится другим. Но всегда находятся недовольные (которых ведут за собой другие пассионарии) и если реформаторы и консерваторы не перебьют друг друга — то племя может разделиться.
Однако пассионарии не всегда могут добиться успеха в рамках существующей системы. И тогда им самим приходится уйти. То ли их изгоняют, то ли они сами бегут перед лицом неминуемой смерти. И очень часто такие изгои оказываются вне всех систем.
С другой стороны, именно они составляют передовой отряд экспансии. Ведь выбирая, куда податься, изгои скорее всего предпочтут те места, где нет врагов.
Правда, враги есть везде. Места, где нет «атлантов», заняты неандертальцами. Однако природа не благоприятствует неандертальцам. Они приспособлены к холодам, а на дворе потепление. И все элементы специализации обращаются против них.
Коренастая осанка снижает скорость бега, светлая кожа демаскирует на зеленой траве, лишний жир ограничивает ловкость движений. Неандертальцы вымирают, как эскимосы в Африке, их группы мельчают, и «атланты»-изгои без труда справляются с некоторыми из них.
Они истребляют мужчин и берут себе женщин, потому что у изгоев обычно бывают проблемы с партнершами. Пассионарные женщины, как правило, предпочитают действовать в рамках существующей системы, а не создавать новую. Извечный дуализм инь и ян — охраняющего и изменяющего начала.
Изгои, оказавшиеся вне систем, не особенно разборчивы и обращают меньше внимания на различие своих и чужих. Жить захочешь — и не так раскорячишься. В конце концов, в некоторых современных обществах юноши, еще не получившие доступа к женщинам, тренируются в любви на ослицах и получают от этого большое удовольствие.
Но люди, выпавшие из системы, неизбежно создают свою собственную систему. И основы остаются неизменными. Новая система отличается от прежней в частностях, но границы, в которых строится новая социальная организация, абсолютно те же самые. И по мере того, как новая система каменеет, все явственнее становится противостояние своих и чужих.
Гумилев описывает главное различие молодых и старых этносов. Старые, особенно реликтовые, чрезвычайно неохотно допускают чужаков в свою среду, не поддаются внешним влияниям, но и сами не могут и даже не пытаются распространить свое влияние вовне.
И наоборот, молодые этносы охотно вбирают в себя и чужих людей, и чужие традиции, легко поддаются внешнему влиянию, но одновременно и сами прилагают максимум усилий, чтобы распространить свое влияние на соседей, а в идеале — до бесконечных пределов.
Наверное, эту схему можно распространить и на жизнь первобытных племен, то есть отнести ее к тем самым незыблемым основам, которые можно причислить не к социальной сфере, а к биологическим свойствам человека, как вида. То есть считать их не благоприобретенным порождением разума, а чем-то вроде усложненного инстинкта.
Один из важнейших элементов межэтнического различия — это, конечно, язык. Язык, как средство общения, выше уже был назван определяющим признаком, который отличает людей от животных. Однако в человеческом обществе язык в большей степени выступает, как средство разобщения.
Лев Гумилев не считает язык первостепенным признаком этнической самоидентификации, отмечая, что нередко разные этносы говорят на одном языке и наоборот, один этнос говорит на нескольких языках.
Второй тезис кажется, однако, весьма спорным. Пожалуй, германошвейцарцы все-таки противопоставляют себя итало— и франкошвейцарцам — а значит, это все же разные этносы, хотя и близкие друг к другу в силу исторических причин. Что касается многочисленных англо— и испаноязычных этносов, которые и правда говорят на одном языке, то здесь мы упираемся в вопрос, что же считать самостоятельнм языком. Ведь англичане, американцы и австралийцы говорят все-таки по-разному. И тут языковые особенности и этническое самосознание дополняют друг друга.
Британский и американский английский отличаются друг от друга меньше, чем донской говор русского языка от новгородского. Но поскольку американцы осознают себя отдельной нацией, то порой (обычно в шутку) можно услшать об «американском языке», тогда как о «донском языке» вряд ли кто-нибудь станет говорить даже в шутку — по крайней мере до тех пор, пока казаки не осознают себя самостоятельнм этносом.
Итак, язык — это важный признак этнической идентификации, который, однако, уступает по значению главному фактору — противопоставлению данного этноса всем остальным.
И теперь нам надо найти ответ на очередной вопрос «Почему?» Почему человечество не имеет единого языка и был ли он когда-нибудь единым.
Метафизика и в этом случае не может предложить нам ничего лучше, чем легенда о Вавилонском столпотворении. Но эта легенда никуда не годится, поскольку известно, что во времена Вавилона французского языка, например, не существовало. он произошел гораздо позже от латыни, фактически на глазах историков.
Следовательно, язык развивается, и тут мы опять вступаем в область диалектики. Но чтобы не отступать от введенного в предыдущих главах правила, мы, очевидно, должны найти некие метафизические основы, законы природы или законы человеческого бытия, на базе которых происходит развитие языка.
Некоторые законы природы здесь самоочевидны. Человеческая речь состоит из звуков и в меньшей степени — из жестов. В случае необходимости звуки можно полностью заменить жестами. Частично это можно видеть в условном языке первобытных охотников или современных спецназовцев, а полностью — в языке глухонемых.
Однако основой человеческой речи все-таки является звук, и недаром лингвисты при описании любого языка на первое место ставят фонетику.
К тому же звуки любого языка, в общем, похожи друг на друга. Исключения редки.
Различия начинаются дальше, когда мы переходим к изучению словарного запаса и грамматики. И здесь, похоже, очевидные законы природы уже не действуют.
Однако посмотрим — может быть, нам удастся найти скрытую метафизику в диалектике развития языка.
Если взглянуть на индоевропейские языки, то создается впечатление, что по мере своего развития эти языки все время упрощались. Грамматический строй древнегреческого языка проще, чем у санскрита, а у новогреческого он еще более прост. Русский язык проще старославянского — в нем на два падежа меньше и исчезли все формы прошедшего времени глагола, кроме одной, и все формы будущего времени, кроме двух. А старославянский, в свою очередь, проще древнеиранского, с которым их роднят некоторые общие черты.
Похожая ситуация и в германских языках. Грамматика древнегерманского и современного исландского сложнее, чем у немецкого и тем более новых скандинавских языков. А в нынешнем английском именная система упрощена до предела (нет понятия рода, склонения по падежам и согласования прилагательных с существительными в числе), а глагольная хоть и кажется сложной, однако тоже гораздо проще, чем в других германских языках или в древнеанглийском.
