Каждую линию на ракете помогает разглядеть холодный, прозрачный воздух. Большим зеркалом сверкает на солнце люк. Уже ни одного человека возле ракеты. Стая крупных птиц опускается в жухлую траву недалеко от ракеты.
— Готовность 15 минут…
Кажется, уже писал однажды, что время в эти часы идет по каким-то непривычным законам. За 15 минут я успеваю, не отрываясь, исписать полблокнота странными, может быть, понятными только мне и только сейчас словами: «Что думает сейчас жена Комарова?» «Партийные билеты берут или нет?» «У Егорова почти детская улыбка».
Минута готовности…
Я слышу, как прерывисто дышит кто-то за моей спиной. Боюсь проглядеть главный момент. Отчего же волнение? Ведь я уже дважды видел такое…
Голос Гагарина: «Рубин», «Рубин»! Только что на космодром звонили Никита Сергеевич Хрущев и Леонид Ильич Брежнев. Просили передать вам привет и добрые пожелания в дорогу».
Голос Комарова: «Передайте нашу большую благодарность партии и правительству. Наш экипаж сделает…»
— Пуск!
Последние слова Комарова тонут в реве ракеты.
Фото автора. Байконур, 12 октября.
13 октября 1964 г.
На этот раз их трое: летчик-космонавт, ученый и врач. Первый раз Земля посылает в космос сразу троих. Они сидят рядом, они могут разговаривать, советоваться, они могут пожать друг другу руку. Могут прийти друг другу на помощь. Трое людей в одном корабле покинули Землю. У одного седина, самому молодому двадцать семь. Они полетели добыть новые знания и новую славу для своей Родины. У них разные задачи и одно общее дело. Первый космический экипаж — командирлетчик, ученый и врач. Кто эти люди?
Командир
Первый раз я увидел его 12 апреля, в тот день, когда миру предстал Гагарин. В квартире Гагариных ждали вестей из космоса. В комнате толпились соседи. Жена космонавта вытирала слезы и улыбалась. Звонил телефон, суетились соседки, сверкали вспышками журналисты. Только один человек в квартире Гагариных оставался спокойным — летчик с погонами капитана. Он сидел с тетрадкой возле приемника и записывал короткие сообщения: «Чувствует себя нормально», «Пошел на посадку». Валя подходила и невидящими глазами глядела в эту тетрадку. Я принял тогда капитана за родственника Гагариных…
Семь дней назад я нажал кнопку звонка у двери по соседству с квартирой Гагариных.
Дверь открыл загорелый человек.
— Да, я Комаров, — и улыбнулся.
На меня глядели спокойные, приветливые глаза знакомого капитана. Только капитан теперь уже был подполковником. Подполковник собирался в дорогу. Мы провели вечер вместе.
В доме была та особая атмосфера, когда главный в семье надолго уезжает. Его очень любят, хотят его желания угадать. Дочка не знает еще, что отец уезжает.
— Папа, ты самый большой — тебе самое большое яблоко.
Отец улыбается, задумчиво держит в руках антоновку.
— Земля похожа на яблоко, только побольше, — говорит он не то для Ирки, не то для себя. Он тридцать семь лет ходит по Земле. Теперь ему предстоит облететь Землю. Он уже знал назначенный час и не мог не думать о нем. За столом вместе с ним сидела жена Валя, учительница из Грозного. Четырнадцать лет назад она встретила Комарова. Дочь Ира сидит у отца на коленях и еще ни о чем не догадывается. Сын Женя. Молчит. Потом уходит решать задачу по алгебре. Он, конечно, знает все об отце, и ему, наверное, ужасно трудно хранить от мальчишек такую тайну.
Отец Комарова был дворником и жил в маленькой комнате на Третьей Мещанской. Володя был единственным сыном. Его детство — как зеркало, в котором каждый, кому под сорок, узнает себя.
Двугривенный в потной ладони. Мальчишка в двенадцатый раз хочет видеть «Чапаева». В двенадцатый раз с трепетом ждет конца, а вдруг Чапаев переплывет речку… Учился он хорошо, не любил сочинений и любил математику.
Сейчас, за семь дней перед стартом, мы ищем закономерность. Я говорю:
— Гагарин любил математику, Титов, Николаев, Попович. Случайность или…
— Я думаю, не случайно. Ученые-психологи тоже говорят: не случайно…
Самой большой страстью в детстве был змей.
— Как же в городе можно запустить змея?
— Запускали! Наш дом о четырех этажах. Забираешься к самой трубе. У тебя под ногами все крыши нашей Мещанской. Бегаешь рядом с трубой и отпускаешь, отпускаешь бечевку.
Великолепно летал. Конечно, бегать по крыше было опасно, теперь я, наверное бы, не решился.
Детство нас многому учит. От отца попадало частенько, но беготня по краю высокой крыши, наверное, кое-чему научила…
Война застала его в деревне. Там он и остался у родственников. Там первый раз ел хлеб, заработанный своими руками. Привез домой из колхоза полвоза капусты, свеклы, мешок ржи и картошки. Мальчишки работали за взрослых в колхозе.
— До сих пор с гордостью вспоминаю: умею запрягать лошадь. Смешная штука: поднимал и сажал реактивные самолеты, испытывал самолеты, а вот горжусь не этим — умею запрягать лошадь…
У тех, кому под сорок сейчас, рано кончилось детство. После семилетки Владимир учился в московской спецшколе. В таких школах вместе с диктантами, уроками зоологии и задачками по геометрии учили зачаткам летного дела. Школьники носили на гимнастерках погоны. Это было уже не детство. В сорок пятом Владимир окончил школу. В сорок пятом ему исполнилось восемнадцать. В сорок пятом война кончилась. Кое-кто из друзей снял погоны и пошел учиться зоологии, литературе, строительству, астрономии. Он погоны не снял. Он твердо решил стать летчиком.
У него была мечта — стать летчиком-испытателем.
Мы подсчитали: он учился тридцать лет беспрерывно. Школа. Потом две школы летчиков — Борисоглебская и Батайская. Он летчик-истребитель. Но учеба не прекращается. Появляются первые реактивные самолеты. Даже для летчиков это была таинственная новинка.
Он учится летать на первых реактивных истребителях. Потом ночные полеты, потом истребители-перехватчики. Он имел репутацию отличного летчика. Он хотел стать летчиком самого высокого класса, летчиком-испытателем.
Для этого нужны были инженерные знания. Он приезжает в Москву и сдает экзамены в академию. С женой и ребенком поселяется у отца, в маленькой подвальной комнате. Тот же стол со следами чернильных пятен. Та же лампа. Те же ноги прохожих в подвальном окне. Та же любовь к математике. Только теперь «уроки» приходится делать далеко за полночь. И уже его сын клеит из старых тетрадей летучего змея…
В 1959 году Владимир Комаров окончил академию. Но учеба и на этом не закончилась.
Дорога, которую твердо наметил, вдруг круто повела в незнакомую сторону. Как-то вызывают молодого летчика-инженера:
— Вы просились на летную службу?
— Да, я хотел бы летать.
— Есть возможность летать… На больших высотах, на очень больших высотах…
Назвали такую высоту, что Владимир подумал: шутят. Стали расспрашивать о семье, о здоровье, о планах.
— Решайте. Советоваться ни с кем не надо — ни с женой, ни с друзьями. Это пока тайна. Решайте сами… Вас вызовут.
Владимир побывал на комиссии медиков и уехал в часть по назначению академии. Он начал уже понемногу забывать о странном и таинственном предложении. Но однажды утром командир части, подняв недоуменно брови, показал молодому испытателю телеграмму: «Комарова срочно командировать в Москву».
Две недели строжайшей медицинской проверки. Малейшая царапина на здоровье — отчислен, отчислен… У Комарова здоровье оказалось отличным. И опять началась учеба.
На первом уроке моложавый офицер нарисовал на доске Землю. В одном месте мел в его руке дрогнул, и Земля получилась похожей на яблоко…
За столом рядом с Комаровым, раскрыв тетрадки, сидели молодые, еще незнакомые парни: Гагарин, Попович, Быковский…
Вряд ли надо рассказывать, как проходила учеба. Все уже знают: математика, центрифуга, сурдокамера, барокамера, парашют, самолет, строгий режим, астрономия, физкультура, еще раз физкультура и опять физкультура, кабина «Востока», космодром…
Для него эта учеба протянулась на несколько лет.
За тридцать лет учебы это были самые трудные годы. И не только потому, что эта лестница от первого урока до ступенек к ракете сама по себе трудная. У него иначе, чем у других космонавтов, сложилась судьба за эти годы.
Есть такое слово у медиков: экстрасистолия.
Владимир услышал это тревожное, непонятное слово после очередной тренировки на центрифуге. Медики глядели на бумажную ленту и перестали говорить при его появлении. Если сердце у космонавта работает правильно, на ленте — ритмичные, похожие на пилу зубчики с равными промежутками. А тут промежутков то два, то совсем нет промежутков — экстрасистолия.
