Одна девка посмелей была. То Паранька поромовская, большая дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая, самому исправнику не дует в ус. Такая с начальством была смелая, такая бойкая, что по всему околотку звали ее "губернаторшей". Стала Паранька ради смеху с Карпушкой заигрывать, не то чтоб любовно, а лишь бы на смех поднять его. Подруги корить да стыдить девку зачали:
- Срамница ты этакая!.. С кем заигрывать вздумала?.. От парней рыло воротишь, а к мироеду на шею мечешься... Эх, ты!.. А еще губернаторша!
- Да ведь я так, девы, ради одного смеху,- оправдывалась Паранька Лохматая.
- То-то для смеху!..- бранили ее девки.- Намедни захребетник зачал с тобой говорить, а у тебя и глаза запрыгали, и в горле перехватило, и голос стал ровно надтреснутый... Смотри, Паранька, не осрамись... То попомни, что коль у вас с писарем до греха дойдет, тебе одна дорога в кельи идти... То разумей, что девку, мирским захребетником обцелованную, не то что хороший парень, последний кабацкий пропойца за себя не возьмет... Да и от нас подальше убирайся тогда. Не водиться девицам с Карпушкиной полюбовницей... Помни это, Паранька, помни, не забывай...
- Ну вас туто! Стану я взаправду думать о писаре!..- крикнет да захохочет, бывало, девкам в ответ Паранька Лохматая.- Да по мне, Карпушка хоть на ноже торчи... ишь чем попрекать меня вздумали!
- То-то, губернаторша, смотри! - говорили девки, веря словам ее. В голову никому придти не могло, чтоб, опричь солдаток, вздумал кто гулять с мирским захребетником.
А Паранька меж тем с писарем заигрывала да заигрывала... И стало ей приходить в голову: "А ведь не плохое дело в писарихи попасть. Пила б я тогда чай до отвалу, самоваров по семи на день! Ела бы пряники да коврижки городецкие, сколь душа примет. Ежедень бы ходила в ситцевых сарафанах, а по праздникам в шелки бы наряжалась!.. Рубашки-то были бы у меня миткалевые, а передники, каких и на скитских белицах нет". Зачал и Карп Алексеич на Параньку глаза распущать, одинокому человеку ласковое девичье слово всегда душу воротит вверх дном. Но жениться на Параньке и на мысли ему не вспадало... То на уме Карп Алексеич держал: "Сплету лапоть без кочедыка, возьму девку без попа, в жены не годится - в кумушки бредет". И повел свое дело...
Стали девки замечать, что дело не на смех у них становится. Говорят Параньке:
- Что ты, дура отятая?.. Куда ты с бешеной головой своей лезешь?.. Надует тебя захребетник, как пить даст!.. Даром только ославишься!..А "губернаторша" как цыкнет им на ответ, да одной подруге еще примолвила:
- Не тебя стригут, так ты и молчи. Дошли слухи до родителей. Не верил отец, чтоб писарь с Паранькой венцом порешил, но поверила тому Фекла Абрамовна.
Проведав про дочкины проказы, старый Трифон указал ей на плеть, а писарю при случае обещался виски поправить.
- Да я,- говорит,- скорей детище свое в куль да в воду, чем за мирского захребетника замуж отдам!.. В нашем роду бесчестных людей не бывало, нам с Карпушкой родниться не стать.
Заглянул однова Трифон в овин,- писарь с Паранькой обнимаются. Схватил старик цеп, да и ну молотить.
После того у писаря три дня и три ночи голова болела, а на правую ногу три недели прихрамывал... Паранька в люди не казалась: под глазами синяки, а что на спине, то рубашкой крыто - не видать... Не сказал Трифон Фекле Абрамовне, отчего у дочери синяки на лице появились, не поведала и Паранька матери, отчего, у ней спинушку всю разломило... Ничего-то не знала, не ведала добродушная Фекла Абрамовна.
"Постой же ты у меня,- кряхтя и охая, думал Карп Алексеич.- Все припомню, все: и жалобы твои и побои!.. Узнаешь меня, косматая борода!.. Дай только на ноги подняться!.."
Да справившись, выбрал ночку потемнее и пошел сам один в деревню Поромову, прямо к лохматовской токарне. Стояла она на речке, в поле, от деревни одаль. Осень была сухая. Подобрался захребетник к токарне, запалил охапку сушеной лучины, да и сунул ее со склянкой скипидара через окно в груду стружек. Разом занялась токарня... Не переводя духу, во все лопатки пустился бежать Карп Алексеич домой, через поле, через кочки, через болота... А было то дело накануне постного праздника воздвиженья креста господня. На Покров у Лохматого лошадей угнали, на Казанскую в клети все до нитки обворовали. Тут Карп Алексеич был неповинен. В том разве вина его состояла, что перед тем незадолго двух воров в приказ приводили, и писарь, как водится, обругав их, примолвил десятскому:
- Вот дураки-то!.. К кому забрались!.. Как куры во щи и попали... Это не Трифон Лохматый, у того и кони не в призоре, да и в клеть хоть на тройке въезжай.
Воры были удельные, обокрали удельного. Удельный приказ, не доводя дела до суда, распорядился по-домашнему: воров выпорол и отпустил... И вспомянули воры слово писарево, и очистили догола старика Лохматого.
Спалив токарню, сам же писарь, как ни в чем не бывало, подговаривал Трифона подать становому объявление. "Как зачнется следствие,- думал он,запутаю Лохматого бумагами, так оплету, что овина да жалоб и на том свете не забудет". Спознал Морковкин, что Трифон не хочет судиться, что ему мужики спасибо за то говорят.
"Деньгами спутать!.. - подумал он и шепнул своей сударушке:
- Молви, лебедка, матери: пущай, мол, тятька-то на нову токарню денег у меня перехватит. Для тебя, моя разлапушка, рад я радехонек жизнью решиться, не то чтобы деньгами твоему родителю помочь... Деньги что?.. плевое дело; а мне как вам не пособить?.. Поговори матери-то, Паранюшка... И сам бы снес я, сколько надо, Трифону Михайлычу, да знаешь, что меня он не жалует... Молви, а ты молви матери-то, она у вас добрая, а я от всего своего усердия.
- Поговорю, Карпушенька, беспременно поговорю...- отвечала на те речи Паранька.- И спасибо ж тебе, соколик мой!.. А и что это у нас за тятенька! Не родитель детям, а злой лиходей... Ровно я ему не родная дочь, ровно я ему наемная работница!.. Не жалеет он меня ни насколько! И за что это он не взлюбил тебя?
- Не кручинься, моя ягодка, не горюй, яблочко наливчатое,- отвечал Морковкин, обнимая свою разлапушку.- Бог милостив: будет праздник и на нашей улице... А Трифона Михайлыча, нужды нет, что меня не жалует, уважить я завсегда готов... Что ни есть нажитого, все, до последней копейки, рад ему отдать... Так и скажи Фекле Абрамовне.
- Скажу, соколик мой, беспременно скажу,- страстно отвечала Паранька, ласкаясь к писарю.- Только уж не знаю, как тятька-то...
- А что?
- Загубил он мою молодость!..- утирая рукавом слезы, зарыдала Паранька.Не дает воли сердечушку, не велит любиться с желанным моим!..
- Да ведь любимся же, Паранюшка,- утешал ее захребетник.- Не гневи бога, не кори отца.
- Любиться-то мы любимся, голубчик мой,- сказала Паранька,- да все ж под страхом, под боязнью. А мне вольной любви хочется! Передо всеми бы людьми добрыми не зазорно было обнять тебя, не украдкой бы говорить с тобой речи любовные, не краснеть да не зариться со стыда перед подругами...
- Бог милостив, Паранюшка, придет час воли божией,- говорил Карп Алексеич.- А матери ты поговори, про что я наказывал.
- Ох ты, добрый мой!.. Ох ты, радошный! - полными белыми руками обвивая шею писаря и жарко целуя его, говорила Параня.- Тятька зло тебе мыслит, а ты ему добром хочешь платить... Какой же ты славный, Карпушенька!
И жарко целовала Параня полюбовника, и сладко миловала его, и крупные слезинки, что жемчужинки, выкатались из ясных очей ее.
А под вечер все рассказала матери: про гульбу свою с Морковкиным, про надежду писарихой быть, жить-поживать в холе, в почете, в великом богачестве... И про то рассказала Фекле Абрамовне, что в овине приключилось по осени, и про то молвила, что сулит Морковкин денег на токарню дать и на все на прочее, сколько понадобится...Фекла Абрамовна разревелась-расплакалась, не нашла слов на похвалу Карпу Алексеичу и долго и строптиво ворчала на своего старого... Потому-то и пыталась она подъехать к сожителю со словами советными, попросил бы он денег у писаря, но не принял Трифон советов жениных, не восхотел поклониться мирскому захребетнику: послал Алексея к Патапу Максимычу, Саввушку ложкарить в Хвостиково.
За великую досаду стало это Морковкину: "Уж как ты там себе не вывертывай,- говорил он сам про себя,- а доеду я тебя, Трифон Михайлович, попомню овин да жалобы!" А сударушке юное расписывал:
- Бога не боится родитель твой - в чужи люди сыновей послал! Саввушку-то жалко мне оченно - паренек-от еще не выровнялся, пожалуй, и силенки у него не хватит на работу подряженную. Много, пожалуй, придется и побой принять, коль попадется к хозяину немилостивому. Чем сыновей-то в кабалу отдавать, у меня бы денег позаймовал. Не потерпит ему господь за обиды родным сыновьям.
Паранька плакала, передавала писаревы слова матери и чуть не каждый божий день приводила ее в слезы разговорами о тяжелой работе в чужих людях Алексея да Саввушки.
- Не говори ты, Паранюшка, не надрывай моего сердечушка! - тосковала и рыдала Фекла Абрамовна, слушая речи дочерние.- Сама знаю я, девонька, какова чужедальня сторонушка, горем она сеяна, слезами поливана, тоскою покрывана, печалью горожена,- причитала она, сидя на лавке и качаясь станом взад и вперед.Когда пали слухи, что Алексей у Патапа Максимыча хорошо пристроился, что осиповский тысячник премного его жалует, сделал даже своим приказчиком, мирской захребетник задумался. Слышит от людей, что Трифон Лохматый нову токарню выстроил, лошадей купил и всем прочим по хозяйству справляется. Раза по два на неделе бегает к нему Паранька, говорит, что деньги на расходы Алексей приносил... Разобрало зло писаря пуще прежнего.
