В десятом часу императрица выходила в спальню и садилась у дверей на стул, обитый белым штофом и подставленный к полукруглому «выгибному» столику, напротив которого стояли другой такой же стол и стул для докладчика. По утрам Екатерина была облачена в белый гродетуровый шлафрок и капот, на голове носила белый же флеровый чепец, съезжавший на левую сторону. До старости она сохраняла приятный облик. «Несмотря на 65 лет, государыня имела еще довольную в лице свежесть, — вспоминал Грибовский, — руки прекрасные, все зубы в целости, от чего говорила твердо, без шиканья, только несколько мужественно; читала в очках и притом с увеличительным стеклом». Однажды она сказала секретарю: «Верно, вам еще не нужен этот снаряд. А мы в долговременной службе государству притупили зрение»[137].
Усевшись за стол, императрица звонила в колокольчик, и стоявший у дверей дежурный камердинер приглашал приехавших чиновников. Раз заведенный распорядок не менялся. Все должностные лица заранее знали время своего доклада и загодя собирались в уборной, ожидая вызова. В Зимний дворец военным чинам принято было являться на доклад в мундирах со шпагами, а штатским в простых французских кафтанах, которые по праздникам сменялись на парадные платья. Но в Царском Селе, где этикет наблюдался менее строго, даже военным позволялось надевать фрак.
Каждое утро обязаны были приходить обер-полицмейстер и статс-секретари. Для других были назначены особые дни. Для генерал-прокурора Сената — понедельник и четверг. В четверг же приезжал главнокомандующий Санкт-Петербурга. В среду — обер-прокурор Синода и генерал-рекетмейстер. Для вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора Петербургской губернии отводилась суббота. Присутственным днем директора Академии наук Е. Р. Дашковой при дворе было воскресенье[138]. Но в случае важных и неотложных дел любой из перечисленных чиновников имел право приехать в любое время.
Первым к императрице ежедневно заходил обер-полицмейстер и докладывал о происшествиях в столице, въехавших и выехавших иностранцах, ценах на продукты питания. Иногда Екатерина находила, что тот или иной товар дороговат, и приказывала сбить цену. Так, однажды из-за недостаточного пригона скота говядина подорожала с двух копеек за фунт мяса до четырех. Государыня велела закупить скот на казенные деньги и продавать на рынке, от чего цена вновь упала. Спокойствие и довольство жителей столицы укрепляли ее положение.
За обер-полицмейстером допускались другие докладчики. Переступив порог, гость кланялся государыне, на что она отвечала кивком головы и с улыбкой подавала руку для поцелуя. При поцелуе Екатерина слегка пожимала пальцы пришедшего и указывала ему на стул: «Садитесь». Расположившись напротив императрицы, чиновник раскладывал на выгибном столе бумаги и начинал читать то, что привез ей на подпись. Обычно Екатерина слушала терпеливо, лишь изредка прерывая гостя вопросами.
К этому времени весь дворец уже просыпался. Комнаты наполнялись шумом, топотом ног, голосами и смехом. Случалось, это мешало государыне работать, но она никогда не высказывала неудовольствия. По ее мнению, легче было потерпеть неудобство, чем заставить других вести себя потише. Однажды молодые придворные затеяли в соседней комнате игру в волан и так расшумелись, что заглушали слова докладчика. «Не прикажете ли велеть им замолчать?» — спросил сановник. «Нет, у всех свои занятия, — покачала головой Екатерина. — Оставьте их веселиться, а сами читайте погромче»[139].
Во время утренних докладов к императрице мог приехать и сторонний посетитель, например старый друг, уже не состоявший на службе, и подождать вместе с чиновниками в уборной, пока его не позовут. В 1796 году Грибовский наблюдал визит Алексея Григорьевича Орлова. Узнав, что он прибыл, Екатерина велела секретарю пригласить его.
«Хотя я никогда не видел еще графа Орлова, но не мог ошибиться; по высокому росту и нарочитому в плечах дородству, по шраму на левой щеке я тотчас узнал в нем героя Чесменского; на нем был генеральский мундир без шитья; сверх оного Андреевская лента, а под ним Георгиевская первой степени. Подойдя к нему, сказал я с большой вежливостью: „Государыня просит ваше сиятельство к себе“. Вдруг лицо его возсияло, и он, поклонясь мне очень приветливо, пошел в кабинет. Через некоторое время граф, встретясь со мной во дворце, спросил меня: „Вы обо мне государыне доложили, или она сама изволила приказать вам меня к себе просить?“ С того времени при всякой встрече показывал он мне знаки благосклонности. Но у князя П. А. Зубова никогда не бывал»[140].
Очень характерная сцена. «Поседелый Чесменский богатырь» продолжал боготворить свою императрицу. Он весь просиял, услышав, что она зовет его, но ему было важно, чтобы Екатерина сама вспомнила о нем, и поэтому Алексей Григорьевич задал позднее секретарю уточняющий вопрос. И последний штрих — осколок былого величия, один из немногих доживших до конца века екатерининских орлов считал ниже своего достоинства посещать молодого фаворита.
Говоря о рабочем времени императрицы, невозможно не упомянуть о целом штате секретарей, обеспечивавших ее повседневную служебную деятельность. Их положение было двойственно. С одной стороны, они являлись государственными чиновниками, трудившимися в непосредственной близости от Екатерины, в ее личной канцелярии. Без них ритмичные повседневные занятия делами казались немыслимы. В 1788 году императрица писала Гримму: «Я с некоторого времени работаю, как лошадь; мои четыре секретаря не успевают справляться с делами; я должна буду увеличить число секретарей. Я постоянно пишу. Никогда еще я не писала столько»[141]. С другой стороны, тесная работа бок о бок с государыней, пребывание во дворце, более того — в личных покоях Екатерины, делали их придворными, членами ближнего круга, почти домашними слугами, исполнявшими очень привилегированные обязанности.
Талантливая чиновница, Екатерина сама составляла инструкции для своих секретарей. При этом она не считала себя сведущей во всех областях и доверяла опыту служивших «под ней» лиц. «Впрочем, ежели в чем сия инструкция недостаточна покажется, о том нам докладывать имеете [право]»[142], — писала императрица. Она обладала врожденной административной хваткой и знала, как наладить работу Кабинета. Его формирование началось буквально в первый же день переворота — 28 июня 1762 года. Тогда обязанности секретаря исполнял Г. Н. Теплов, составивший текст манифеста о вступлении новой государыни на престол, присягу, а также отречение Петра III.
Через месяц должности кабинет- или статс-секретарей при Екатерине заняли А. В. Олсуфьев и И. П. Елагин. Всех троих императрица знала еще в бытность великой княгиней и полагалась на их преданность. Французский дипломат Сабатье де Кабр назвал Олсуфьева одним из самых умных людей в русском правительстве: «Он отлично говорит и пишет на многих языках. Он сведущ, начитан, что здесь редкость, честен, разборчив, проницателен, привычен к делам, надежен в работе»[143]. Веселый и отзывчивый Адам Васильевич чрезвычайно нравился Екатерине как сотрудник. Полной противоположностью ему был Теплов.
Креатура гетмана К. Г. Разумовского, он долгие годы заправлял домом и служебными делами своего беспечного покровителя в Академии наук. В юности воспитанный Феофаном Прокоповичем, Теплов хорошо усвоил «иезуитские» приемы наставника и даже был одним из доносителей по делу А. П. Волынского. С. М. Соловьев отзывался о нем, как о человеке «безнравственном, смелом, умном, ловком, способном хорошо говорить и писать»[144]. Теплов слыл философом, сочинил несколько трактатов в просвещенческом ключе — длинных, скучных и витиеватых по слогу. Человек разносторонне одаренный, он сыграл видную роль в реформе 1764 года по секуляризации церковных земель. Постоянно составлял инициативные записки: об учебной реформе, о торговле, строительстве, сельском хозяйстве, а также научные трактаты по медицине, географии и музыке[145]. Ценя его канцелярский дар, Екатерина употребляла Григория Николаевича во многих делах, но внутренней близости между ними не возникло.
Другое дело Иван Перфильевич Елагин. Он окончил Шляхетский корпус, служил у канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, был близок с молодым двором и замешан в заговоре своего патрона в пользу великой княгини. В 1758 году Елагин прошел по делу Бестужева и был сослан в деревню, куда Екатерина направляла ему письма и деньги[146]. Сразу же после переворота она возвратила старого сторонника ко двору. Елагин известен как один из крупнейших масонов своего времени, руководитель лож английской системы, боровшихся с ложами шведской системы Н. И. Панина за влияние в России[147]. Он оказывал Екатерине поддержку не только как официальное лицо, но и как мастер высокого посвящения, которому по «невидимой субординации» подчинялись многие влиятельные лица.
