- Не случилось ли чего у Ивана Григорьича? - тревожно спросил Пантелей.
Вспало на ум старику, не пожар ли был в Вихореве и не к себе ль перевозит Патап Максимыч уцелевшие пожитки погоревшего кума.
- Ничего не случилось,- сказал Патап Максимыч.- Смолокуровой Авдотьи Марковны пожитки привезут. Ради сохранности от пожарного случая хочу в палатке поставить их. Надо сейчас же очистить ее от хлама.
Взойдя наверх, Патап Максимыч прошел в горенку Аксиньи Захаровны, в ту самую горенку, где жила и померла покойница Настя. Василий Борисыч туда же вошел и молча стал у притолоки. У Аксиньи Захаровны сидели Параша и Дарья Сергевна.
- Что, Захаровна? Как можешь, сударыня? - спросил Патап Максимыч у жены, лежавшей в постели.
- Так же все, Максимыч, ни лучше, ни хуже,- отвечала Аксинья Захаровна.- С места подняться не могу, все бока перележала. Один бы уж конец,- а то и сама измаялась и других измучила.
- Чепуху не городи! Бог даст, встанешь, оправишься, и еще поживем с тобой хоть не столько, сколько прожили, а все-таки годы...- сказал Патап Максимыч, садясь возле больной.
- Ты наскажешь, тебя только послушай,- с ясной, довольной улыбкой тихим голосом промолвила Аксинья Захаровна.
- Вы каково, Дарья Сергевна, без меня поживали? - обратился к ней Патап Максимыч.- Авдотья Марковна вам кланяется и Груня также.
- Благодарю покорно,- молвила Дарья Сергевна.- Что Дунюшка-то, здорова ли, сердечная?
- Слава богу, здорова,- отвечал Чапурин.
- Не скучает ли? - спросила Дарья Сергевна.
- В мою бытность не скучала, а скоро, надо думать, приведется ей скучать,с загадочной улыбкой ответил Патап Максимыч.- Захаровна, у тебя, что ли, ключи от каменной палатки?
- У меня,- сказала Аксинья Захаровна.- А что?
- Что там лежит у тебя? - спросил Чапурин.
- Прежде приданое дочерей лежало, а теперь нет ничего,- ответила Аксинья Захаровна.- Хлам всякий навален - старые хомуты, гнилые кожи.
- Подай-ка мне ключи,- сказал Патап Максимыч. По приказу Аксиньи Захаровны Параша вынула ключи и подала их отцу.
- Авдотьи Марковны сундуки хочу там поставить.
Груня говорит, что в них добра тысяч на сотню,- сказал Чапурин.
- По-моему, больше,- заметила Дарья Сергевна.
- Ну вот, видите! Груня поставила сундуки в кладовой, да ведь строенье у кума Ивана Григорьича тесное, случись грех - малости не вытащишь. Потому и решил я сундуки-то сюда перевезти да в палатке их поставить. Не в пример сохраннее будут,- сказал Патап Максимыч.
- Конечно, сохраннее,- примолвила Аксинья Захаровна.- Это ты хорошо вздумал, Максимыч.
- Сама-то скоро ли Дунюшка приедет? - спросила Дарья Сергевна.
- Этого не знаю,- отвечал Патап Максимыч.- Покамест у Груни остается, а потом вместе с ней в город поедет, к Колышкиным. И не раз еще придется ей до Рождества съездить туда.
- Зачем же ей так разъезжать? - спросила Дарья Сергевна.
- Да самого-то главного я ведь еще и не сказал,- молвил Патап Максимыч.Замуж выходит Авдотья-то Марковна. После филипповок свадьба.
Все удивились, особенно Дарья Сергевна. Аксинья Захаровна перекрестилась и пожелала счастья Дуне, Прасковья Патаповна по обычаю равнодушно поковыряла в носу, а Василий Борисыч вздохнул и чуть слышно промолвил:
- Ох, искушение!
"Так вот оно какое вышло положение-то! - думал он сам про себя. - Тогда на Китеже, как впервые ее увидал я, светолепна была - очи голубые, власы янтарные волны, уста - червленные ленты, ланиты - розовый шипок. Не то что моя колода Парашка. А в Комарове какова была! Ангелам подобна!.. Но вертоград для меня заключен, источник радостей запечатлен. Миллион, опричь приданого во сто тысяч!.. То-то бы зажили... Бог суди Фленушку с Самоквасовым да с Сенькой саратовцем - окрутили, проклятые, меня, бедного - валандайся теперь век свой с этой дурищей Парашкой".
Больше и больше зло разбирало бывшего посла рогожского. Всех клял, всем просил помсты у бога, кроме себя одного.
- За кого ж это выходит Дунюшка? - чуть слышно спросила у Патапа Максимыча Дарья Сергевна.- Неужто она в лесах могла найти судьбу свою?
- Жених не лесной, а из города Казани. Теперь он с большим наследственным капиталом в Нижнем поселился. Да вы его знаете, у Колышкиных каждый божий день бывал, как мы у них останавливались... Петр Степаныч Самоквасов,- сказал Патап Максимыч.- Груня, кажись, и сосватала их.- Не пара, не пара,- со слезами на глазах промолвила Дарья Сергевна.
- Чем же не пара? - спросил Патап Максимыч.
- У Самоквасова на уме только смешки да шуточки. Какой он муж Дунюшке?..-сказала Дарья Сергевна.- В прошлом году в одной гостинице с ним стояли. Нагляделась я на него тогда. Зубоскал, сорванец, и больше ничего, а она девица строгая, кроткая. Того и гляди, что размотырит весь ее капитал. Нет, не пара, не пара.
- Женится - переменится,- молвил Патап Максимыч.- А он уж и теперь совсем переменился. Нельзя узнать супротив прошлого года, как мы в Комарове с ним пировали. Тогда у него в самом деле только проказы да озорство на уме было, а теперь парень совсем выровнялся... А чтоб он женины деньги на ветер пустил, этому я в жизнь не поверю. Сколько за ним ни примечал, видится, что из него выйдет добрый, хороший хозяин, и не то чтоб сорить денежками, а станет беречь да копить их.
- Вашими бы устами да мед пить, Патап Максимыч,- грустно проговорила Дарья Сергевна.- А впрочем, мне-то что ж? В ихнем семействе я буду лишняя, помехой, буду, пожалуй. Люди они молодые, а я старуха. Черную рясу решилась надеть я. Слезно стану молить мать Манефу, приняла бы меня во святую свою обитель, а по времени и ангелоподобного чина удостоила бы.
- Нынче, Дарья Сергевна, скитские обители не то, что прежде,-- сказал Патап Максимыч.- Со дня на день выгонки ждут. Вон сестрица моя любезная, Манефа-то, целу обитель в городу себе построила, человек на семьдесят,-- туда до выгонки хочет переселяться. А как вы к тому городу не приписаны, так вам, пожалуй, и не дозволят там проживать. Всегда бывало так по другим местам, где старообрядские монастыри закрывали: на Иргизе так было, и в Стародубе, и по другим местам. Которые были из других местов, тех высылали на родину, и велено было за ними смотреть, чтоб оттоль никуда не отлучались. Так ежели у вас есть твердое желание спасаться в какой-нибудь из здешних обителей, так повремените немногое время, обождите, чем ихнее дело кончится. А кончится оно, думать надо, в скором времени.
- Что ж! - молвила Дарья Сергевна.- До времени гостьей у матушки Манефы поживу, чтоб не попасть в скитские списки. А настанет выгонка, куда-нибудь на время уеду.
- У нас живите, Дарья Сергевна,- тихо проговорила Аксинья Захаровна.- При вас мне отрадней, не так скучно, вы со мной и поговорите, вы мне и от божественного что-нибудь почитаете.
- А ко всему, что сказал я, прибавлю вам, Дарья Сергевна, еще,- молвил Патап Максимыч.- Теперь ведь Манефа игуменьей только по имени, на самом-то деле мать Филагрия всем заправляет - и хозяйством, и службой, и переписку с петербургскими да с московскими ведет. Чать, знаете ее? Манефина-то наперсница, взбалмошная, бесшабашная Фленушка.
- Как мне Фленушки не знать? - сказала Дарья Сергевна.- Довольно ее знаю, не мало ведь времени выжила я с Дуней у матушки Манефы в обители.
- Сумасброд была девка! - заметил Патап Максимыч.- Все бы ей какое-нибудь озорство. А теперь, говорят, хозяйство повела мастерски; вся, слышь, обитель в такой у нее строгости, какой и при Манефе не бывало. И вам, сударыня Дарья Сергевна, стало-быть волей-неволей придется из ее рук смотреть и все исполнять по ее приказам. Вы бы об этом хоть порассудили. Не желаете у Дуни жить, найдется угол вам у меня в дому: что есть - вместе, чего нет - пополам. Подумайте хорошенько, матушка. Жалеючи вас говорю. Вот и старуха моя говорит, что ей с вами отраднее. Право, не лучше ли вам у нас остаться. Вы хорошая хозяйка, я это заметил, живучи у вас, а у меня хозяйка с постели не сползает. О Прасковье говорить нечего - сами видите, что умом не дошла - ей бы только сладко поесть да день-деньской на кровати валяться. А за вами по хозяйству я бы ровно за каменной стеной был. Поразмыслите об этом, ежели решились у Дуни не жить.
Пошел Патап Максимыч токарни осматривать. Дарья Сергевна также вышла. Прошла она в моленную, а там наемная канонница за негасимой свечой стоит и псалтырь читает. Там присела Дарья Сергевна на боковую лавочку и поникла головой. Дуня вспоминалась ей. "С детства ровно к родной матери была ко мне привязана, ни одной, бывало, тайной думы от меня не скрывала,- думала она.- А в последнее время не такой стала. Полюбились ей мирские книги, и стала она скучать божественными. Читаешь, бывало, ей из "Пролога" или "Торжественника" не слушает, зачнешь говорить о душеспасительном -и ухом не ведет.
А тут на беду подвернулась окаянная Марья Ивановна. Совсем с тех пор переменилась Дуня, стала нетерпелива, сумрачна и молчалива. От зари до зари, бывало, сидит над какими-то еретическими, видно, книгами, путного слова тогда от нее, бывало, не добьешься. Не то что со мной, с отцом говорить перестала. А как на Троицу принесло к нам в дом эту проклятую Марью Ивановну - еще хуже пошло... И как воротилась Дуня от нее из гостей к больному отцу, словечка не сказала мне про житье-бытье у Луповицких, хоть я не раз о том речь заводила. О чем ни спрошу - молчит, ровно стена. И по-прежнему ко всему холодна и по-прежнему ко всему безучастна.
