печати русскую грамматику, словари русского и церковнославянского языков, внести важные новшества в русское стихосложение [26] и стать автором первого русского сонета [27].
Будучи приверженцем пиетизма [28], Паус видел свою миссию в «учении детей наукам и языкам». Он побывал и заведующим Московской гимназией, и воспитателем в домах русских вельмож. В 1709 году, с ведома Петра I, учёному немцу доверили обучать царевича Алексея истории и географии. Находясь в этой должности, Паус и сам занялся историческими экзерсисами: разрабатывал русскую хронологию и в соответствии с ней составлял списки и родословия князей и бояр. Попутно царь не раз поручал Паусу перевести «не высокими словами, но простым русским языком» издаваемые в Европе «полезные книги».
При создании Академии наук Паус был приглашён на должность переводчика, каковых полагалось иметь по одному на каждый академический класс. Русская старина по-прежнему вызывала у него живейший интерес. «Я — разыскатель источников, составитель и истолкователь русской истории», — однажды скажет он о себе.
В 1731 году в руки Пауса попадает список Радзивиловской летописи, выполненный для Петра I и после его смерти переданный в библиотеку Академии. Опытный глаз филолога-слависта сразу видит исключительную ценность рукописи. Паус берётся за перевод летописи на латинский и немецкий языки и составление комментариев. К сожалению, он сразу допускает серьёзный промах. Радзивиловский летописный список носит название: «Сия книга летописец. Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского». Паус при переводе счёл черноризца Феодосьева (то есть Киево-Печерского) монастыря за самого основателя обители — преподобного Феодосия Печерского, который таким образом превратился у него в автора летописи: «Летописец Феодосия черноризца Печерского монастыря». С его лёгкой руки эта ошибка укоренится в трудах российских и зарубежных историков XVIII века.
В феврале 1732 года Паус сдаёт свой труд в академическую канцелярию. У него большие переводческие планы: вслед за Радзивиловской летописью он перелагает для иностранцев Степенную книгу, Синопсис, делает извлечения из летописей для своего Хронографа.
Вероятно, не без его участия в апреле 1734 года Академия обращается в Сенат за разрешением издать полное собрание русских летописей, «по прикладу (примеру. — С. Ц.) других народов, которые о исправлении (совершенствовании — С. Ц.) истории отечеств своих тщание имеют». Сенат передаёт дело в Синод, который, поразмыслив, объявляет, что «печатать истории» — только напрасно терять «бумагу и прочий кошт», поскольку «во оных писаны лжи явственныя». Охотников до чтения многотомного издания найдётся немного, «а хотя бы некоторые к покупке охоту и возымели, то первому тому покупку учиня, до последующих весьма не приступят. Того ради небезопасно, дабы не принеслось от того казённому капиталу какова ущерба» [29].
Рукописи самого Пауса тоже лежат мёртвым грузом у него дома, «кирпичам и моли вверены без пользы», согласно его горькому замечанию. Академическое начальство не торопится печатать исторические и филологические опыты Пауса, а тем паче уважить его профессорским званием.
Неудачи превращают неутомимого труженика во взбалмошного старика. В одном из документов этого времени говорится, что «оный Паузе совсем без ума». В 1735 году он умирает в возрасте шестидесяти пяти лет. Все его бумаги поступают в академический архив.
Со слов Пауса явствует, что в последние годы его жизни между ним и Байером возникла дружеская связь, основанная на общем интересе к русской истории. Паус показывал Байеру свои переводы ещё в процессе работы над ними. Видимо, именно поэтому Байер и не находил нужным изучить русский язык, рассчитывая на то, что Паус составит более или менее полный свод древнерусских источников в немецко-латинском переводе.
К разработке древнерусской тематики Байер приступил, следуя своей прежней методе — отдавать предпочтение узкоспециальным вопросам.
Предметом своей диссертации «De varagis» (в русском переводе 1747 года — «Сочинение о варягах») он выбирает проблему этнического происхождения политической элиты древней Руси. Подобного рода исследования находились тогда на передовом рубеже исторической науки. Не далее как в 1727 году много шума наделала книга Анри де Буленвилье «История древнего правления во Франции», где сословное деление французского общества объяснялось особенностями истории зарождения государства франков. Законность привилегированного положения дворянства Буленвилье выводил из права завоевания, поскольку причислял французскую знать к прямым наследникам франков — покорителей римской Галлии. А вот третьему сословию — потомкам завоёванных галло-римлян, по его мнению, история закономерно отвела роль податной части общества.
Конечно, у Байера и мысли не было придать «варяжскому вопросу» столь же современное звучание. Его исследование не выходило за рамки академической науки. Русской историографии, чтобы стать полноценным научным знанием, недоставало критики источников, и Байер чутко уловил эту потребность. Имея казённую квартиру и 800 рублей жалованья, он не особенно нуждался в читающей публике и мог позволить себе заняться черновой исторической работой — критикой слов. «Варяжский вопрос» был тем непаханым полем, где Байер надеялся наилучшим образом проявить свою учёность, поскольку для его разработки он мог использовать наряду с Паусовыми переводами «Повести временных лет», Степенной книги и Синопсиса большой массив латиноязычных, византийских и скандинавских источников.
Но слабость Байера как исследователя проявилась в том, что он сознательно отказался от самостоятельного взгляда на проблему варягов. В область начальной русской истории он вступил, ведомый поводырями. Причём, поводырями слепыми, или точнее — ослеплёнными.
Северная война перечеркнула великодержавные амбиции Швеции. По условиям Ништадского мирного договора (1721) Швеция уступила России свои прибалтийские провинции и часть Карелии. Шведская историография ответила на это новыми захватами русского прошлого.
На этот раз шведские учёные постарались присвоить не только варягов, но и само русское имя.
Новая волна фальсификации древнерусской истории возникла не на пустом месте. У шведских историков первой трети XVIII века были далёкие предшественники.
В своё время «отца шведской грамматики» Юхана Буре (Иоганна Буреуса, 1568–1652) увлекли исследования рунических надписей, которые он считал тайным знанием — «готской каббалой». С его подачи шведы во время Тридцатилетней войны использовали руны для шифровки сообщений. Рунические исследования и сама личность Буре в глазах Густава II Адольфа приобрели ценность национального достояния. Учёному даже запрещалось покидать страну, дабы древняя история Швеции не была утрачена, если бы за границей с ним случилось несчастье.
Собирая материалы для своих гото-шведских языковых штудий, Буре обратил внимание на финское название Швеции и шведов — Руотси (Ruotsi), руотсолайнен (ruotsolainen), россалайнен (rossalainen), или Родслаген (Rodhzlagen), ротзалайнен (rotzalainen),
