Р. А., 1912, № 5, стр. 136–137.
64
1812 г. сентября 7.—Из письма П. М. Лонгинова С. Р. Воронцову из Петербурга о готовности народа защищать Москву.
Спешу отправить вашему сиятельству письмо от гр. Михаила, полученное мною из Москвы. В нем вы найдете; утешительные вести насчет его раны и успокоитесь, узнавши, что при нем чудный хирург Иванов. Граф Михаил отлично сделал, что перебрался в Андреевское из Москвы, которая теперь в ужасном смятении, где все и вся готовится к отчаянной защите на случай несчастия с нашей армией, что, конечно, скорее мера предупредительная, по невозможности допустить, чтоб наш смертельный враг смог когда-либо проникнуть в Москву. Древнюю столицу нашу защищают не венцы, а народ, дух которого не даст себя покорить. Трогательное зрелище все эти крестьяне из-под Смоленска и Москвы, расположившиеся бивуаком под стенами Кремля, вооруженные топорами, косами, лопатами, кольями, ружьями и кричащие: «Мы побросали наши деревни и избы, чтоб спасать матушку-Москву. Дайте нам оружие, ведите нас на супостата. Только через наши трупы ему проникнуть в нее!» и возможно ли, спрашиваю я, завладеть Москвой? Императрица, передавая мне об этой изумительной преданности народа, плакала от радости и волнения и находила, что, кроме русских, никто, даже испанцы, не подают такого дружного примера любви к отечеству, порядку и повиновению. Московское и смоленское ополчения отличались в битве 26-го. Когда у них не было ружей, они шли на врага с кулаками и валили его руками. Бонапарт так же отчаивается, верно, как и бесится, что так ошибся в своих расчетах, к что пропасть, в коей ему суждено погибнуть, уже разверзлась перед его ногами. Но возвратиться ему нельзя: слишком уже далеко он зашел и, как видно, он решил умереть с оружием в руках, оставаясь у нас. Говорят, что в своем приказе он объявил: «Французы! Вы сразились и покрыли себя позором и бесчестием, которые должны смыть кровью русскою». Последний курьер от кн. Кутузова был 1 сентября. По этому молчанию заключают, что в армии творится что-то ужасное. В настоящую минуту, может быть, решена судьба этой борьбы! Пошли, господи, Европе и всему миру возвратиться к покою и безмятежному житию, коих мы лишены уже четверть века! Говорят и верят, не знаю на каких основаниях, что Кутузов отошел к Воскресенску, чтоб занять более выгодное место и присоединиться к кн. Лобанову, вероятно, уже подошедшему туда с большим ополчением. Если даже неприятель и войдет в Москву, то она будет ему могилой..
Р. А., 1912, № 4, стр. 504–505.
65
1812 т. августа 18. — Из записок А. Д. Бестужева-Рюмина об отношении крестьян к бегству московского населения.
…Те люди, которые не имели нужды просить особенных паспортов, удаляясь из Москвы, находили в пути своем большие неприятности или, лучше сказать, были в величайшей опасности от подмосковных крестьян, чрез селения которых должны были ехать. Они называли удалявшихся трусами, изменниками и бесстрашно кричали вслед тем, которые мимо селений ехали: «Куда, бояре, бежите вы с холопами своими? Али невзгодье и на вас пришло? И Москва в опасности вам не мила уже?» И которые из удалявшихся по необходимости должны были останавливаться в селениях для отдохновения и корму лошадей, то таковые вынуждаемы были хозяевами дворов, у которых останавливались, платить себе за овес и сено втридорога, и сверх того, просто за постой не по 5 коп. с человека, как то обыкновенно платили, но по рублю и более, и беспрекословно должны были повиноваться сему закону, если не хотели сделаться жертвою негодования против своего побегу освирепевшего народа. Многие из удалявшихся из Москвы на своих собственных лошадях возвратились опять в Москву пешками, лишившись дорогою и лошадей своих с экипажем, и имущества. Я свидетельствуюсь в истине сих- происшествий теми, кои удалялись. в то время из Москвы и сами рассказывали со слезами о горестном своем положении. Между тем в самой Москве так вздорожал наем извощичьих и даже крестьянских лошадей, что за 50 верст просили с нанимающегося на 3 лошади 300 руб. и более, потому что богатые господа и купцы всех лошадей забрали; следовательно, обремененный семейством человек в недостатках своих поневоле должен был остаться во власти неприятеля, тогда в скором времени овладевшего Москвою…
Р. А., 1896, № 6, стр. 354.
66
1812 г. июля 15. — Из записок А. Д. Бестужева-Рюмина о торговле оружием в Москве.
… С чувством истинного прискорбия, невольно делаю некоторое замечание, совершенно однако ж справедливое. Оно может показаться весьма неприятно, но правда всегда священна. До воззвания к первопрестольной столице Москве государем императором, в лавках купеческих сабля и шпага продавались но 6 руб. и дешевле; пара пистолетов тульского мастерства 8 и 7 руб.; ружье, карабин того же мастерства 11, 12 и 15 руб.; дороже не продавали. Но когда прочтено было воззвание императора и учреждено ополчение противу врага-то та же самая сабля или шпага стоила уже 30 и 40 руб.; пара пистолетов 35 и даже 50 руб.; ружье, карабин не продавали ниже 80 руб. и проч. Купцы видели, что с голыми руками отразить неприятеля нельзя, и бессовестно воспользовались этим случаем для своего обогащения. Мастеровые, как то: портные, сапожники и другие, утроили или учетверили цену работы своей; словом, все необходимо нужное, даже съестные припасы, высоко вздорожало. Гр. Ростопчин, главнокомандующий в Москве, мог бы легко такое беззаконное лихоимство властию своею остановить и предать виновных суду, но он смотрел на это зло равнодушно и за неделю только до входа неприятеля в Москву публиковал в ведомостях следующее: «Дабы остановить преступное лихоимство купцов московских, которые берут непомерную цену за оружие, необходимое для вступивших в ополчение противу врага, он, главнокомандующий, открыл государственный цейхауз, в котором будет продаваться всякое оружие дешевою ценою».
Действительно, цена продаваемому оружию из Арсенала или цейхауза была очень дешева, ибо ружье или карабин стоил 2 и 3 руб., сабля 1 руб., кортик, пики и проч., все очень дешево, но, к сожалению, все это оружие к употреблению не годилось: ибо ружья или карабины были или без замков, или без прикладов или стволы у них согнутые, или измятые? сабли без эфесов, у других клинки сломаны, зазубрены, и лучшее, что было в цейхаузе, то скуплено уже было купцами; но, невзирая на негодность оставшегося оружия, покупали еще оное, и Арсенал или цейхауз был полон народу.
Р. А., 1896, № 6, стр. 349.
67
Из записок С. Г. Волконского о настроениях во время войны.
… В один день получил я от подполковника Розенберга извещение, что, по назначенной реквизиции фуража и людского продовольствия командуемого им Изюмского гусарского полка из имений ген. — адъютанта Балашева, управляющий этим имением не только что отказал в выдаче по ассигновке, но выгнал фуражировавшую команду и отправил нарочного в Тверь, чтоб оттуда послать эстафету с жалобой на действия военного управления. Розенберг был, по содержанию его записки ко мне, видимо, испуган и просил моего совета.
Я, зная образ суждения Винценгероде в отношении общих тогдашних обстоятельств, понес прямо записку Розенберга к Винценгероде, доложил о содержании оной и получил приказание передать Розенбергу, чтоб он, если не хотят ему дать назначенное мирным путем, взял бы вдвое силою. К этому же Винценгероде еще сказал, что впоследствии от царя зависит платить за забранное, но теперь, когда правительству на защиту отечества нужна каждая копейка, нечего заботиться о выгодах помещичьих, и что грустно будет, если приближенные к царю не будут давать примера пожертвованиями, и особенно в предстоящих обстоятельствах, потому что зачем было беречь теперь русским то, что завтра, если сохранено будет, может быть взято французами?
Но вопль чиновников, которым препятствовал Винценгероде делать закупы по фабулезным ценам, и таковой же вопль господ помещиков, которые, как тогда, так и теперь, и всегда будут это делать, кричать об их патриотизме, но из того, что может поступить в их кошелек, не дадут ни алтына, — этот вопль нашел приют в Питере, и на эти жалобы, хотя в выражениях весьма учтивых, от гр. Аракчеева был прислан Винценгероде запрос
Имея рыцарские чувства, Винценгероде, получив это, вспылил, не отвечал графу, но, написав письмо прямо государю, приказал мне немедленно отправиться с этим письмом в Петербург и дал мне собственноручную записку, в чем объясниться с царем, как по предмету нанесенной на него жалобы, так и по многим другим обстоятельствам. Сборы мои не были долги; занимаемую мною должность передал я Нарышкину, сел на тройку и помчался в Питер.
По тогдашнему заведенному порядку, приезжие курьеры прямо привозились к гр. Аракчееву и оттоль, смотря по лицам и обстоятельствам, он, или один, взявши депеши, или с прибывшим, ехал во дворец, и тогда прибывший допускался до царя. Гр. Аракчеев повез меня во дворец, и я лично и без него был допущен к государю. Подав ему депешу, доложил, что имею записку о личном докладе ему содержания оной. Он и ту взял и, переговорив со мною о содержании всего врученного, сказал мне: «Ты немного отдохнешь, а потом получить отправление от графа». Тут он мне сделал следующие вопросы:
