- Понятно, - кивнул фельдшер. - А теперь, молодцы, давайте-ка отведаем свеженького медку. Как раз перед вашим приездом из улья достал. Полезнейшая вещь!
Вот как бывает в жизни. Давно ли Севка был самым разнесчастным человеком, давно ли замирал от страха, что не довезет Назарку? А сейчас он сидит за столом, перед ним полная тарелка душистого меду, рядом здоровый и веселый Назарка, а напротив - этот душевный старичок, фельдшер. И нет сейчас во всем свете человека счастливее Севки.
- Говоришь, в работниках на мельнице? - вернулся фельдшер к прерванному разговору. - А сам-то откуда будешь?
- Из России. Меня, дедушка, в Москве ждут. Кабы ногу не повредил, мой бы уж и след простыл.
Назарка не принимал участия в разговоре. Широко разевал рот, откусывал от янтарно-золотистой плитки сотовый мед и, блаженно жмурясь, прожевывал, облизывая липкие пальцы да поглядывая большими, внимательными глазами то на фельдшера, то на Севку. Про болезнь уж и думать забыл.
Дело сделано. Теперь с чистой совестью можно было пускаться в обратный путь. Но фельдшер рассоветовал:
- На ночь-то глядя? Ни к чему. Переночуете, а с рассветом пожалуйста.
Улеглись они под поветью в свой телеге, накрылись тулупом. На дворе холодок, а Севке с Назаркой тепло и уютно. Лежат, молчат. Думают.
Теперь, когда беду пронесло, Севкины мысли повернули в прежнее русло. Как раз и нога поджила. Вроде ничто не задерживает его в Гусаках.
Не до сна и Назарке. Он ведь не глухой - слышал, как Севка сказал: "Кабы ногу не повредил..."
"Вот-он как! - думает Назарка. - Уедет, а я?"
Терпел, терпел - да в слезы. Обхватил Севку за шею, прижался, аж дрожит. Ревет и уговаривает:
- Савостьянка, миленький, не надо! Не хочу-у без тебя... Тут будь... Пускай Зина в своей Москве...
Понял Севка, что проболтался. Не только фельдшер - Назарка и тот узнал его тайное намерение! Так и до Степаниды, до Егора Лукича дойдет.
- Легко тебе говорить "тут будь", если в Гусаках твой дом, - сказал он Назарке. - Малость подрастешь - на мое место заступишь. Придет время и вовсе хозяином мельницы заделаешься. А мне, выходит, весь век в работниках?
- Не хочу хозяином! - крикнул Назарка. - На черта мне сдалась та мельница!
- Мало ли что не хочешь. Она так и так твоя.
- Тогда и меня в Москву! Поедем, Савостьянка, чихать нам на Гусаки!
Замолк Севка, а сам подумал: "Послушал бы Егор Лукич! Тот надеется вырастить из сына второго Демьяна, чтоб тоже с двустволкой... А Назарка плевать хотел на все богатства".
Проще простого казалось Севке сбежать от хозяина. А на самом деле совсем не просто. Ведь это же и от Назарки сбежать! Бросить! Живи, мол, как сам знаешь, моя хата с краю. Однажды он бросил было человека на произвол судьбы, да, к счастью, скоренько одумался. Не дал пропасть.
Если б Севкина воля, забрал бы он парнишку в Москву. Так ведь это лишь подумать легко, а сделать и вовсе невозможно. Но и бросить нельзя!
Второй раз в жизни он как бы на распутье. В Тюмени тогда и вот сейчас: никак ему не решиться.
А тут еще память подсказывает: "Снетковы сроду..."
- Не спишь?
- Не-е! - шевельнулся Назарка.
- Спи! Я им тебя не отдам.
- Кому?
- Никому! Ни отцу, ни Демьяну, ни самому атаману Семенову.
Не очень-то понял Назарка, но переспрашивать не стал. Эти слова показались ему настоящими.
Глава XVII
КАЛАШНЫЙ РЯД
Сгорело под солнцем короткое сибирское лето, минула осень. Второй раз за Севкину бытность в Гусаках стала под свист метелей Тавда. Берега в снегу по колено, а лед чистый, подметенный сибирскими ветрами. Стужа лютая. Тишина. Только деревенские псы нет-нет и всполошатся, поднимут лай, когда гулко выстрелит на Тавде синий лед.
Чутко прислушивается к лаю Севка. Ждет, что войдет в Гусаки какая-то хорошая весть, которая коснется и его жизни. Остался он в Гусаках, но верит, что не навсегда. Настоящая его жизнь не здесь. Надо лишь перетерпеть какое-то время.
Подрос Севка, раздался в плечах. Пожалуй, не вдруг и узнала бы сейчас Клава Лебяжина того белобрысого "кавалерию", которому повязала на шею пуховый платок. Особенно в ту минуту, когда Севка, ухватившись за хохол и боднув коленями, кидает с весов пятипудовый мешок.
Подрос и Назарка. Плечист, как и раньше, коренаст, а вот ноги не прежние. Ноги почти что выпрямились!
Назарка теперь на мельнице частый гость. Он и еду приносит в заплечной торбе, и просто так прибегает, когда вздумается.
Однажды припожаловал не один. Короткий зимний день уже был на исходе, как вдруг отворилась дверь - и вслед за Назаркой вошел кто-то высокий в шинели. Глянул Севка и остолбенел: перед ним стоял Егор Лукич, только без бороды и очень молодой.
- Это и есть твой знаменитый Севка? - обратился вошедший к Назарке.
- Ага, Севка!
- Рад познакомиться! - протянул руку Назаркин спутник. - Дмитрий Ржаных, брат вот этого человечка.
Севка пожал сухую ладонь и тут же услышал раскатистый Порфириев бас:
- Дмитрий Егорович! Вот не ждал! Какими тебя ветрами принесло?
Они троекратно расцеловались.
- Вымахал ты, парень! - дивился Порфирий. - И скажи на милость, ну, весь в папашу! Вылитый!
- Так уж и в папашу! - отшутился Дмитрий. - А ты, старина, нисколько не изменился, словно и годы эти не прошли. Я всегда подозревал, что знаешь ты петушиное слово.
- Какое там слово! Вот бы тебя послушать... Навидался, поди, за эти годы. Ты, Митя, насовсем сюда или только на побывку?
- Вообще-то на побывку, - сказал Дмитрий. - Но, как видно, придется пожить в Гусаках, приглядеться к теперешним порядкам. Вот и с Севой хочу ближе познакомиться. Назарка мне его расхвалил - дальше некуда, а отец аттестует сдержанно, про какой-то полушубок поминал.
- Что ж мы стоим? Айда в завозчицкую! - пригласил Порфирий. - Там как раз никого теперь. Мужики-то не охотники пускаться в дорогу в канун рождества. Небось сейчас бани топят.
У Порфирия нашлась бутылка самогона. Он выставил ее на стол, нарезал сала, хлеба, начал потчевать гостя.
Беседа затянулась. Назарка давно спал на нарах, а Севка слушал, не пропуская ни слова.
- Спрашиваешь, как живем? - гудел Порфирий. - Как жили, так и живем. Один черт: что при царе, что без царя. Это в городе, там, может, и есть какая разница, а здесь нет. Правда, деревенская голь, беднота то есть, теперь побойчее стала, погорластее. Раньше-то она молчком голодала. Ну, а что толку? Хоть кричи, хоть не кричи - этим брюхо не наполнишь. Я тебе, Митя, одно скажу: от веку были сытые и голодные да так, наверное, до веку и останется. Кто пристроится на чужом горбу, тот и сыт. К примеру, твой папаша: помалкивает, а сам гребет фунты за помол. Пристроился.
- От веку, говоришь? - спросил Дмитрий. - А ведь было время, когда все одинаково жили. Давно, правда, но было.
- Ну и что, они здорово сыты были, те люди? - с недоверием спросил Порфирий.
- Пожалуй, не очень. Скорее впроголодь. Но зато все...
- Хо! Сказанул! Когда все голодные - какая же в том заслуга? А ты сделай, чтоб все до одного сыты. Небось кишка тонка. Ты, может, и рад бы, да не знаешь как. Вот и я не знаю.
- Почему же не знаю? - возразил Дмитрий. - Это известно. Ты небось Ленина не читал, а мне приходилось. Владимир Ильич Ленин доказывает, как дважды два...
- Мало ли что доказывает, да я что-то не вижу на деле, - упорствовал Порфирий.
- Увидишь! Ну, когда ж было? Ты сам посуди - ведь война!
- Насчет войны - это ты верно, - согласился Порфирий. - Война она... одним словом, не родная мать. А что касается остального - поглядим. Может, оно и верно. Так Ленин, говоришь, книжки пишет? Вон как! А мы, темные, и не читаем.
Порфирий по ночам частенько наведывался на мельницу. Пройдет с фонарем по всем закоулкам, посмотрит, принюхается, не дымит ли где, не пахнет ли паленым. Завозчики ведь смолят табак, им не запретишь. Ну как бросил кто не к месту окурок! Сразу-то его не увидишь.
- Посиди, Митя, если не торопишься, побеседуй вот с Севкой, он парень умственный, - кивнул Порфирий, надевая треух. - А я там не задержусь. Служба есть служба.
Дмитрий, как видно, не торопился домой. Оглядел пустую завозчицкую, повернулся к Севке:
- Как же тебя в Гусаки занесло? Я так, признаться, из них сбежал.
- А и я чуть не сбежал! - выпалил Севка.
- Чуть не считается. Что ж тебе помешало?
Пойманным воробьем затрепыхался Севка. Торопится растолковать, да все не те слова приходят в голову.
- Я, Дмитрий Егорович, будто стреноженный конь. Путы на ногах! Не слыхали небось, как я на Кушевке через Тавду?..
- Слыхал, брат. Родитель успел доложить.
- Ну вот. Знал ведь, что кобыла жеребая, да с перепугу погнал ее в воду. Как все равно чуяло сердце, что в занявшейся огнем мельнице дядя Порфирий спит...
- А не за полушубком?
- Что вы! Он у меня в ту минуту из головы вон. Вспомнил лишь, когда замок на своей каморке увидел. Тут уж я из последних сил, потому что полушубок и не мой вовсе.
- А чей?
Севка - руку под подушку, выхватил бумажник, развернул исписанный лоскут овчины:
