Другой автор и совсем без фактов, ещё откровеннее: «Русский национальный характер выродился. Реанимировать его — значит вновь обречь страну на отставание». У третьего ещё хлеще: «Статус небытия всей российской жизни, в которой времени не существует». «Россия должна быть уничтожена. В том смысле, что чары должны быть развеяны. Она вроде и уничтожена, но Кащеево яйцо цело». И уже совсем срываясь: «Страна дураков… находится сейчас…в состоянии сволочного общества». Про русских: «Что же с ними делать? В переучение этого народа на жизнь ради жизни (таков язык подлинника!) поверить трудно. В герметизацию? В рассеивание по свету? В полное истребление? Ни одного правильного ответа». И на том спасибо!
Кажется, что существование русского народа является досадной, раздражающей неприятностью. Доходит до чего-то фантастического! В «Литературной газете» опубликовано письмо известного артиста Театра на Таганке В. Золотухина. Раньше эта газета написала об «омерзительном зрелище», в котором он участвовал, процитировав рядом некие слова «о чистоте крови» (произнесённые в месте, где Золотухин не был). Актёр стал получать письма с обвинением в беспринципности, в том, что он — «враг еврейского народа». Такие же письма вывешивались в театре. За что? Оказывается, за то, что на 60-летнем юбилее Шукшина, у него на родине, Золотухин сказал — у нас есть живой Шукшин, живущие Астафьев, Распутин, Белов, и мы не дадим перегородить Катунь плотиной! Не было бы это напечатано, я бы не поверил!
Та или иная оценка России, русского народа всегда связана с оценкой его культуры, особенно литературы. И здесь аналогичная картина, Например, «Прогулки с Пушкиным» Синявского я упомянул вскользь ещё в моей старой работе, тогда это был небольшой скандал в эмигрантской среде.[33] Теперь же «Прогулки» печатаются здесь в многотиражном журнале. Как ни объяснять их происхождение: желанием ужалить русскую культуру, патологическим амбивалентным отношением любовь-ненависть к Пушкину, стремлением к известности через скандал — у читателя всё равно остаётся чувство, что нечто болезненное и нечистое соединяется с образом того, кто до сих пор озаряет светом нашу духовную жизнь. В статье об этих «Прогулках» Солженицын обратил внимание на признаки такого же «переосмысливания» Гоголя, Достоевского, Толстого, Лермонотова и высказал догадку: не закладывается ли здесь широкая концепция — как у России не было истории, так не было и литературы? И угадал! Уже в последние годы в здешнем журнале встречаем: «Вот у Гоголя тоска через несколько строк переходит в богатырство, как у Пушкина — разгулье в тоску. Так они и переливаются, жутко сказать, из пустого в порожнее, из раздолья в запустенье — на всём протяжении русской гордящейся мысли. Пустота, неутолимый наш соблазн, сама блудница вавилонская, раздвигающая ноги на каждом российском распутье». И дальше отрывок из Блока: «О, Русь моя, жена моя!..» Очередь дошла и до Солженицина. Синявский, его соредактор по журналу Розанова, Сарнов, В. Белоцерковский и многие с ними заняты этим делом. Недавно в «круглом столе» журнала «Иностранная литература» было высказано много серьёзных упрёков литераторам, что боятся они (кого или чего — интересно?) разъяснять бесталанность и реакционность Солженицина. Но раньше уже отличился Войнович целым романом — грязным пасквилем на Солженицина.
«Помрачение рассудка», «пятая колонна советской пропаганды», «проповедь о великорусском национализме» и «черносотенные инсинуации» — это В. Белоцерковский о Солженицине, в таком же точно духе, что давние доносы Биль-Белоцерковского на Булгакова! И других современников не минуло. «Главное — в астафьевском мировоззрении, основная черта которого, на мой взгляд, — беззастенчивость». «Примитивный, животный шовинизм, элементарное невежество» (о нём же). «Мракобесие Распутиных…». «Белов лжёт…». «„Лад“ — ложь». Так: от Пушкина до наших дней.[34] Шире литературы — язык. Из совсем недавнего (кстати, ещё нам не встречался Тургенев, вот и он пригодился). «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбе нашей страны невольно спросишь себя: что это за народ, который одновременно истово клянётся, что „мать“ — это самое святое слово, и это же слово так прочно соединил в своём великом и могучем языке с грязным ругательством, что и само оно сделалось почти неприличным?»
Наиболее типичная в этом потоке литературы повесть В. Гроссмана «Всё течёт». Если 10 лет назад я мимоходом упомянул о ней как о малоизвестном произведении, но предтече всего направления, то сейчас она широко опубликована и подкреплена публикацией тоже ранее неизвестного яркого романа Гроссмана «Жизнь и судьба», а особенно его колоссальной рекламой. Схема повести: герой, выйдя из лагеря, пытается осознать происшедшее с ним и страной. Виновен Сталин? — нет, он приходит к мысли, что многие отталкивающие черты восходят к Ленину. Значит, Ленин? Нет, герой идёт глубже. В конце книги он излагает своё окончательное понимание. Причина — в «русской душе», «тысячелетней рабе». «Развитие запада оплодотворялось ростом свободы, а развитие России — ростом рабства». Сто лет назад в Россию была занесена с Запада идея свободы, но её погубило русское «крепостное, рабское начало. Подобно дымящейся от собственной силы царской водке, оно растворило металл и соль человеческого достоинства». И в других странах иногда торжествовало рабство — но под влиянием русского примера. «По-прежнему ли загадочна русская душа? Нет, загадки нет. Да и была ли она? Какая же загадка в рабстве?» В повести как будто с сочувствием описываются крестьяне, мрущие от голода при коллективизации. Но в конце читатель понимает: это их собственная рабская душа заморила их, да ещё насаждала рабство вне их страны. Такая концепция глубинного отрицания России и всей её истории встречалась мне до того лишь однажды — в основном идеологическом произведении национал-социализма — «Миф XX века» Розенберга. Там та же схема русской истории. Русские — неполноценные, природные рабы. Их государство создали немцы-варяги. Но постепенно растворились, потеряли расовую чистоту. Результат — монгольское завоевание. Второй раз германцы создали русское государство и культуру в послепетровское время, и опять их захлестнула расово-неполноценная стихия. Концепция Розенберга последовательнее, так как явно формулирует практическую цель: новое завоевание России и германское господство, застрахованное на этот раз от растворения высшей расы неполноценным народом!
Повесть Гроссмана подводит к самому злободневному вопросу, осмыслению революции и последовавшей цепи трагедий. Ещё 10 лет назад вопрос казался лишь темой для рассуждений идеологов, теперь же он встаёт перед каждым. И звучит ответ, уже давно заготовленный, но сейчас внедряемый мощью средств массовой информации: причина в русской традиции, русской истории, русском национальном характере (как у Гроссмана).
Тут Россия предстаёт даже злой силой, загубившей западные (марксистские?) идеи (растворила, «как царская водка» по Гроссману), «идея социализма, пришедшая к нам с Запада, пала на глухую, придавленную вековыми традициями рабства почву». Россия «дискредитировала сами идеи социализма». Не даром возникший у нас строй называют то «социализмом» (в кавычках), то псевдосоциализмом. «Разве вяжутся с социализмом тюремная организация производства и жизни, отчуждение, крепостное право в деревне?» Да почему же не вяжутся? Наш строй до парадоксальных подробностей совпадает с картинами будущего социалистического общества, кто бы их ни рисовал. Даже посылка горожан в деревню на уборочную была предусмотрена — именно так «классики» представляли себе «преодоление противоречия между физическим и умственным трудом».
Конкретнее, причину ищут в мужике. «Идея коллективизации чем-то напоминала (крестьянам. — И.Ш.) хорошо знакомую и близкую коллективность». «Предрасположенность добуржуазного крестьянства к коллективному хозяйству». «Большинство крестьян примирилось с коллективизацией». Да откуда вы знаете, что они примирились? Только потому, что Рыбаков не захотел описать, как это «примирение» вылилось в тысячи восстаний, усмирявшихся пулемётами? Среди наших подъяремных философов А. Ципко первым, кажется, отважился напомнить о марксистском фундаменте революции (хотя нам, правда, с другими акцентами твердили об этом десятилетиями). Он даже как будто полемизирует с предшествующим автором: «модный ныне миф о крестьянском происхождении левацких скачков Сталина, в том числе и коллективизации» — и указывает на тождественность идеологии Сталина, Ленина и других марксистов, вплоть до Маркса. Но он очень обеспокоен тем, что «волна обновления… связана с основными нашими святынями — с Октябрём, социализмом, марксизмом». В результате «истоки сталинизма в традициях русского левого радикализма». Но если Сталин мыслил по Марксу? Тогда в каких традициях истоки марксизма? Недавно тот же автор писал в газете: «Катастрофа, которая произошла в 1917 году, была с энтузиазмом воспринята всем народом». А четыре года гражданской войны, Антоновское, Западно-Сибирское, Ижевское, Тульское, Вологодское восстания? Известный земец С. С. Маслов писал в начале 20-х годов: «Крестьянство борется неустанно и ожесточённо. Страшная расплата за борьбу, выражающаяся в уничтожении артиллерией и истреблении огнём деревень и станиц, в массовых расстрелах, пытках… его не останавливает». О Сибирском восстании: «В сражениях принимали участие дети, женщины, старики».
