числились и особы царствующего дома [283].
Сохранились фото заседаний различных компаний, впечатляют образы этих людей, сами позы и лица выражают степенность, рассудительность, чувство собственного достоинства. Михаил Вениаминович сохранял импозантность и стать до конца: Юрий Яковлевич вспоминал, что и в свои восемьдесят дед выглядел на 25 лет моложе [284]. Можно только восхититься жизненной стойкостью родителей Я.М, его отца. Пережить экспроприацию, «уплотнение», наконец, арест единственного сына – и не согнуться! Умер Михаил Вениаминович в эвакуации в Буе (Костромской области), был похоронен на местном кладбище [285].
Недолгая жизнь Тенишевки – золотая осень Российской империи. Ее выпускниками стали О.Э. Мандельштам и В.В. Набоков, отечественную науку прославили академики: филолог В.М. Жирмунский, биохимик Е.М. Крепс, геолог Д.В. Наливкин, физик Д.В. Скобельцын.
После блестящего окончания Тенишевки [286] Я.М. поступил в Университет на юридический факультет (1910). Почему на юридический? Историческое образование в училище было поставлено неплохо, историю вел И.М. Гревс, и интерес к ней у Я.М. пробудился уже в училище [287]. Объяснение оказывается простым: истфак открывал путь лишь к преподаванию, а в государственное просвещение допускались исповедовавшие государственную религию. Между тем юридическое образование давало доступ к частной практике в статусе присяжных поверенных.
О характере и настроениях студенческой поры можно в какой-то мере судить по лирике Я.М. В ней отразились и типичные юношеские переживания, и стиль Серебряного века, и, в меньшей мере, приближение революции. Кое-где все же дух времени уловим. Таков отклик на стихотворение Семена Надсона «Друг мой, брат мой..» 1880 г. Тот же возраст авторов, сходные образы и надежды, но в одном случае тоска по поруганному идеалу, утешение изверившемуся, «усталому брату»: «Мир устанет от мук, захлебнется в крови,/ Утомится безумной борьбой/ И поднимет к любви, к беззаветной любви/ Очи, полные скорбной мольбой!».
У Яши Захера – жизнеутверждающий тон, дух борьбы, вера в то что «мир, наконец, пробудится от сна, от ненужных, томительных слез»: «Да, я верую в то. Царство божье придет, /Но придет так нескоро оно, /И пока человечество правду поймет, /Умереть мы успеем давно./ Да, умрем мы задолго до светлой поры,/ Не увидя волшебный тот час. /Наш удел – это пытки, тюрьма и костры, / Им блаженство, а муки для нас» [288]. Характерно и окончание другого лирического стихотворения той же поры: «И теперь, вспоминая минувшие годы, /Ожидая грядущие дни,/ Так же сильно молюсь я богине Свободы, /Как молился богине Любви» [289].
Я.М. закончил юрфак на «весьма удовлетворительно» по всем предметам и получил диплом первой степени «со всеми правами и преимуществами», как было отмечено в документе, выданном 23 февраля 1916 г. От юридического образования сохранилась дипломная работа о смертной казни: уже первый научный опыт будущего историка «бешеных» был проникнут пафосом социальной справедливости в единстве с гуманистическими идеалами.
Подчеркивая во введении актуальность вопроса, автор открыто выражал свою гражданскую позицию: «Русское и иностранное общество, кроме тех элементов его, которые ищут не общего благосостояния, а своей эгоистичной, личной пользы, которые на трупах жертв палачей хотят себе выстроить пышные хоромы и благоденствовать в них – все общество объединилось единым лозунгом “Долой смертную казнь” [290]. Дипломант квалифицированно обработал материал по России и ведущим странам Запада и в результате представил основательную сводку данных об общей динамике снижения количества вынесенных смертных приговоров на протяжении ХIХ – начала ХХ века.
Грянула революция, Я.М. поступает на историко-филологический факультет (1918), который и заканчивает в 1920 г. по индивидуальному плану [291] за три года с теми же оценками «весьма удовлетворительно» [292]. Эти три года стали без преувеличения судьбоносными для ученого. Он формировался, работая в семинаре Николая Ивановича Кареева, слушая лекции Евгения Викторовича Тарле. Непосредственное общение с классиками école russe сделалось тем фундаментом, на котором до конца жизни, несмотря на все идеологические наслоения и политические катаклизмы, зиждились исследовательский стиль и творческая манера ученого с характерным упором на факты, источники, архивные документы. По окончании учебы он был оставлен при университете «для приготовления к преподавательской деятельности по кафедре всеобщей истории» [293].
Одновременно Захер стал марксистом, вступив в 1917 г. в плехановскую группу «Единство» [294]. Этот выбор видится вполне осознанным не только в общественно-политическом, но и в научном отношении. Марксизм давал простую и убедительную для начала ХХ века схему исторического процесса; революция – и та, очевидцем которой был ученый, и та, которую он стал изучать – представлялась наглядным свидетельством. На этот счет существует авторитетное мнение самого Кареева: «Как и все революции вообще, та, что произошла во Франции в конце XVIII века, принадлежит к категории исторических событий, к которым в наибольшей степени приложима теория исторического материализма о борьбе классов, марксистская по преимуществу» [295].
Марксистские предпочтения Я.М. не стали поводом для его разрыва c Учителем. Более того, по признанию (вынужденному) Захера, Кареев выдвигал его перед другими участниками семинара более близкой идейно-теоретической ориентации – И.Л. Поповым-Ленским [296], В.В. Бирюковичем, С.М. Данини (Глаголевой) [297]. Главное, Кареев сам признавал творческую преемственность. Речь шла конкретно о брошюрах Захера «Парижские секции 1790–1795 гг., их политическая роль и организация» (1921), «Жак Ру» (1922) и «9 термидора» (1926) [298]. Заслуживает внимания, что Кареев подчеркивал связь последней из них с собственными публикациями, где отмечалось нарастание недовольства диктатурой в парижских секциях. Эта линия станет магистральной в подходе Я.М. к термидорианскому перевороту. Может быть, еще важнее указание на преемственность цикла работ о «бешеных», начатого брошюрой о Жаке Ру.
В советской историографии властвовал тренд изучения революции «снизу и слева», как определил А.В. Адо. Уточню, в 1920–1960-х годах то был общий тренд мировой историографии. Матьез и Лефевр во Франции, Томпсон в Великобритании имели немало учеников и последователей. Да и в России интерес к «бешеным» (это признавал Кареев) был разбужен еще книгой Кропоткина, который занялся ими почти одновременно с Жоресом. Кропоткин – Кареев – Захер – такой мне видится преемственность в изучении самой левой группировки критического периода революции.
В историографии революции и коллективной памяти историков Захер остался, в основном, автором капитальной монографии о «бешеных». Между тем круг его интересов был значительно шире, и зарекомендовал он себя в разных областях. Прежде всего – преподаванием в вузах, которое началось с Военно-политического института им. Н.Г. Толмачева [299]. По воспоминаниям работавшего там член-корреспондента АН Федора Васильевича Потемкина (1895–1973), Захер «выполнял функции профессора», читал курс истории Западной Европы в Новое время.
Курс носил новаторский характер. «Тогда, в 1922 г., – пишет Потемкин, – не было никаких марксистских
