Существовал и ряд нефинансовых причин сближения Франции и России: например, враждебность Германии, усилившаяся после вступления на престол Вильгельма II (1888) и отставки Бисмарка (1890). Заверения кайзера и нового рейхсканцлера генерала Лео фон Каприви в том, что Германия в случае войны России с Австрией выступит на стороне последней и их прямой отказ возобновить тайный Договор перестраховки (1887) сделал финансовые мотивы излишними. Вполне логично, что Франция и Россия устремились в объятия друг друга. И все же важно понимать, сколь много этому препятствовало. Во-первых, имелись затруднения финансового характера. Нестабильность на Парижской бирже — за крахом банка “Юнион женераль” (1882) последовало банкротство Национального учетного банка (1889) и Панамский скандал (1893) — породила сомнения в способности Франции справиться с крупномасштабными операциями в России. Сами русские испытывали финансовые затруднения. Лишь в 1894–1897 годах рубль наконец был переведен на золотой стандарт. Французский рынок облигаций с подозрением относился к долговым обязательствам правительства России, и лишь после падения цен в 1886, 1888 и 1891 годах начался их устойчивый рост.
Первый крупный французский заем для России был размещен на бирже осенью 1888 года {334}. В 1889 году парижские Ротшильды согласились гарантировать два крупных выпуска российских государственных облигаций общей номинальной стоимостью около 77 миллионов фунтов стерлингов, а год спустя и третий — на 12 миллионов {335}. В 1894 году был выпущен облигационный заем почти на 16 миллионов {336}, в 1896 году — еще один, на ту же сумму {337}. К тому времени российские ценные бумаги стали казаться надежными, хотя второй заем у инвесторов популярностью не пользовался, несмотря на пришедшийся очень кстати визит в Париж царя [Николая II в октябре 1896 года] {338}. Теперь германский МИД открыто поощрял участие немецких банков в размещении займов 1894 и 1896 годов — именно чтобы не допустить монополии французов в российских финансах {339}. Но было слишком поздно. На заре XX века не было внешнеполитической связки прочнее, чем российско-французский союз. Это классический пример альянса, основанного на кредите и долге. К 1914 году объем предоставленных России французских займов превысил 3 миллиарда рублей: 80 % суммарного внешнего долга страны {340}. Почти 28 % объема французских зарубежных инвестиций приходилось на Россию, причем почти весь капитал был вложен в государственные облигации.
Как правило, историки экономики критикуют правительство России, проводившее индустриализацию за счет внешних заимствований. Однако эта политика приносила плоды. В три десятилетия, остававшиеся до мировой войны, экономика России развивалась невероятными темпами. По данным Пола Грегори, в 1885–1913 годах чистый национальный продукт ежегодно увеличивался в среднем на 3,3 %. Годовой объем инвестиций увеличился с 8 до 10 % национального дохода. В 1890–1913 годах среднедушевые инвестиции в основной капитал увеличились на 55 %. Объем промышленного производства ежегодно увеличивался на 4–5 %. В 1898–1913 годах производство чугуна выросло более чем на 100 %, протяженность сети железных дорог увеличилась примерно на 57 %, а потребление хлопка-сырца выросло на 82 % {341}. Прогресс не обошел и село. В 1860–1914 годах объем производства сельскохозяйственной продукции ежегодно рос в среднем на 2 %, то есть значительно быстрее ежегодного прироста населения (1,5 %). В 1900–1913 годах население увеличилось примерно на 26 %; национальный доход при этом почти удвоился. Как показано в таблице 6, перед войной не Германию, а Россию отличали наиболее быстрые темпы экономического роста.
Историки нередко начинают рассказ о революционных событиях 1917 года с 90-х годов XIX века. Историк экономики, однако, не видит в этом периоде признаков грядущих потрясений. Русским в 1913 году жилось определенно лучше, чем пятнадцатью годами ранее. В этот период среднедушевой доход вырос примерно на 56 %. Смертность уменьшилась с 35,7 (конец 70-х годов XIX века) до 29,5 на 1 тысячу человек (1906–1910). Младенческая смертность также пошла на убыль: с 275 до 247 на 1 тысячу родившихся живыми детей. Доля грамотного населения России в 1897–1914 годах увеличилась с 21 до 40 %. Конечно, стремительная индустриализация вела к дальнейшему социальному расслоению в городах и не смягчала его в сельских районах (на которые приходилось до 80 % населения). С другой стороны, военная мощь страны росла, а именно этого, похоже, в первую очередь ждали от индустриализации российские правители. Империя с удивительной скоростью расширялась на восток и на юг. В промежутке между известными всем поражениями в Крыму и при Цусиме российские военачальники одержали множество побед в Центральной Азии и на Дальнем Востоке. К 1914 году территория страны, раскинувшейся от Карпатских гор до границ Китая, достигла 8,6 млн кв. миль.
Таблица 6. Увеличение чистого национального продукта, 1898–1913 гг. (%)
источник: Hobson, Wary Titan, p. 505.
Важно, что (к счастью для Англии) франко-русский союз никогда не был направлен против главного соперника этих держав в империалистическом соревновании. Эту возможность принимали всерьез не только фантазеры вроде Уильяма Ле Ке (глава 1). Оценивая в 1888 году препятствия, с которыми может столкнуться английская армия, либерал Чарльз Дилк указал, что “лишь Россию и Францию” можно рассматривать как потенциального противника: “Между нами и Францией противоречия; война между нами и Россией рано или поздно станет почти неизбежной” {342}. Даже в 1901 году 1-й морской лорд граф Селборн [21] счел своим долгом предупредить, что вскоре объединенные флоты Франции и России сравняются в мощи с английским {343}.
Сейчас кажется немыслимым альтернативный сценарий мировой войны, при котором Великобритания воюет с Францией и Россией в Средиземном море, на Босфоре, в Египте и Афганистане. Однако современникам этот сценарий казался более правдоподобным, чем союз Англии с Францией или с Россией: оба казались невозможными — по словам Чемберлена, “обреченными на неудачу”.
Лев и орел
Итак, Францию и Россию к их роковому союзу подтолкнули мощные экономические и политические факторы. Этого нельзя сказать об Англии и Германии, однако нельзя и утверждать, что в этом случае непреодолимые силы сделали неустранимыми англо-германские противоречия. На самом деле не только желанным, но и возможным казался противоположный исход: англо-германское взаимопонимание и даже формальный союз. Ведь не только Дилк считал, что у Германии “не было интересов, расходящихся с нашими настолько, что это могло повлечь ссору”.
Историку трудно удержаться от искушения объявить окончившиеся ничем дипломатические инициативы заранее обреченными на неуспех. Попытки Англии и Германии достичь так или иначе взаимопонимания за несколько лет до мировой войны нередко оценивают снисходительно. Идея англо-германского союза казалась привлекательной почти исключительно банкирам из лондонского Сити, особенно с немецкими и еврейскими корнями (разумеется, современники-германофобы это с удовольствием подчеркивали) {344}. И все же ухудшение отношений Англии и Германии, приведшее к войне, не следует переоценивать. Аргументы в пользу договоренности в том или ином виде выдвигались исходя из сходных внешнеполитических интересов. Не было видимой причины, в силу которой “перенапряженная” держава (каковой считала себя Англия) не может сотрудничать на мировой арене с “не достигшей предела напряжения” державой (каковой считала себя Германия). Неверно утверждать, будто “основные политические приоритеты двух стран были взаимоисключающими” {345}. Но я не стремлюсь возвращаться к старому доводу об “упущенных возможностях” в англо-германских отношениях, которые могли предотвратить окопную бойню (о чем нередко рассуждают авторы мемуаров) {346}, а просто указываю, что англо-германское сближение отнюдь не было несбыточной фантазией.
