из камыша, как щетина у свиноматки»; и «маунсипл», или покупатель трактира или колледжа; «рив», или надсмотрщик в поместье; и «сомнур», или податель повесток:Он был нежный блудник и добрый; Лучше фелава люди не найдут. За кварту вины он мог бы вытерпеть, чтобы его наложница была у него двенадцать месяцев, а также извинить его в полной мере.
С ним
…в доме у одного знатного пардонёра… Его кошелек лежал у него в лаптях, наполненный пардунами, пришедшими из Рима по горячим следам.
Здесь были и купец, и законоведы, и франкелейн, и фригольдер, и плотник, и ткач, и красильщик, и тапёр, и обойщик, и повар, и корабельщик. Был и сам Джойфри Чосер, стоявший робко в стороне, «большой» (толстый), которого трудно обнять, и «вечно озиравшийся по сторонам, словно в поисках зайца». И не менее важным был мой хозяин, владелец гостиницы «Табард», который клянется, что никогда не принимал столь веселую компанию; более того, он предлагает пойти с ними и быть их проводником; и он предлагает, чтобы проехать пятьдесят шесть миль, чтобы каждый из пилигримов рассказал две истории в пути и две на обратном пути, и тот, кто расскажет лучше всех, «получит super at our aller cost» (ужин за общий счет), когда они снова придут в гостиницу. Все решено; трогательная сцена этой комедии разыграна; паломничество началось; и куртуазный рыцарь рассказывает первую историю о том, как два закадычных друга, Паламон и Арцит, увидели в саду девушку, собирающую цветы, влюбились в нее по уши и сошлись в смертельном поединке за нее как за почетный приз.
Кто бы мог поверить, что столь романтичное перо способно в один миг перейти от этой рыцарской суеты к скатофильской непристойности «Сказки Мельника»? Но Мельник выпил и предвидит, что его ум и язык соскользнут в привычную плоскость; Чосер извиняется за него и за себя — он должен сообщать о делах честно — и предлагает целомудренному читателю перейти к какой-нибудь истории, «которая затрагивает gentillesse…. moralitee, and holinesse». Повесть настоятельницы начинается на сладостно-религиозной ноте, а затем пересказывает горькую легенду о христианском мальчике, якобы убитом евреем, и о том, как староста города послушно арестовал своих евреев и замучил нескольких из них до смерти. От такого благочестия Чосер переходит в прологе к «Рассказу о Пардонере» к острой сатире на торговцев индульгенциями на мощах; этой теме будет уже много веков, когда Лютер раструбит о ней на весь мир. Затем, в прологе к «Сказке жены Бани», наш поэт достигает надира своей нравственности и зенита своего могущества. Это бурный протест против девственности и безбрачия, вложенный в развратные уста знатока брака, женщины, которая с двенадцати лет имела пять мужей, похоронила четырех из них и с нетерпением ждет шестого, чтобы утолить свою молодость:
Бог не хочет, чтобы мы росли и размножались… Но ни о каком имени не говорил он, ни о двоеженстве, ни о восьмиженстве; почему же люди говорят о нем дурно? А вот и царь, дан [господин] Саломон, я думаю, что у него было больше, чем у других; Как, боже, мне было бы приятно, если бы я был вполовину меньше, чем он!.. Увы, увы, что когда-нибудь любовь была сильной!
Мы не будем цитировать ее физиологические признания, равно как и их мужской аналог в «Сказке Сомнура», где Чосер берется изучать анатомию метеоризма. Воздух проясняется, когда мы переходим к басне о вечно послушной Гризельде в «Повести оксфордского клирика»; ни Боккаччо, ни Петрарка не рассказывали так хорошо эту легенду, приснившуюся какому-то домогающемуся мужчине.
Из пятидесяти восьми историй, обещанных в Прологе, Чосер дает нам только двадцать три; возможно, он, как и читатель, считал, что пятисот страниц достаточно и что колодец его изобретательности иссяк. Даже в этом бурлящем потоке есть мутные места, которые благоразумный глаз пропустит. Тем не менее медленное, глубокое течение несет нас по течению и дарит воздух свежести, как если бы поэт жил на зеленых берегах, а не за воротами Лондона — хотя и там Темза была недалеко. Некоторые из восхвалений красоты природы — стереотипные литературные упражнения, но движущаяся картина оживает с такой естественностью и непосредственностью чувств и речи, с таким откровенным наблюдением за людьми и нравами из первых рук, какое редко можно найти между обложками одной книги; и с таким рогом образов, подобий и метафор, какой мог бы дать только Шекспир. (Пардонер «взошел на кафедру, кивает на восток и запад прихожанам, как голубь на фронтоне амбара»). Восточно-мидлендский диалект, которым пользовался Чосер, стал через него литературным языком Англии: словарный запас уже достаточно богат, чтобы выразить все изящества и тонкости мысли. Теперь впервые речь английского народа стала средством выражения великого литературного искусства.
Материал, как и у Шекспира, в основном вторичен. Чосер брал свои истории откуда угодно: «Рыцарскую сказку» — из «Тезеиды» Боккаччо, «Гризельду» — из «Декамерона», а дюжину — из французских сказок. Последний источник может объяснить некоторую непристойность Чосера, однако самые фетишистские из его историй не имеют другого источника, кроме него самого. Несомненно, он, как и елизаветинские драматурги, считал, что для того, чтобы земляки не заснули, им время от времени нужно давать пошлятину; он заставлял своих мужчин и женщин
