Александр Говоров - Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

- Как это "в случай"?

- Кому-нибудь из вельмож на побегушки попасть.

- Ну, - убежденно сказала Алена, - Максим Петрович не такой. Он гордый, Максим Петрович. А Ерофеича охватил зуд ораторства:

- Теперь вот отменили баллотировку в полках... Ты знаешь, что такое баллотировка? Ежели кого из офицеров надо в полк принять или в высший чин произвести, прочие офицеры закрытым образом баллотируют, выбирают что ни на есть достойного. Теперь же просто назначать будут сами генералы, а у этих, давно известно, кто кум, тот и сват.

- Говорят, что Меншиков баллотировку в полках отменил, - сказал Миллер, не отходивший ни на шаг от полюбившегося ему Ерофеича.

- Меншиков! Все князьям хочет угодить да боярам! Сам забыл, из кого вышел. Проугождается!

Тут явился бурмистр Данилов, видя, что Ерофеич разглагольствует, погрозил ему пальцем. А сам пошел по рядам крутильщиц, отыскивая неродивых, отпускал щедро пощечины да тумаки.

- А скажи, Федя, - обратилась Алена к студенту, - ты давеча государыню видел, какая она? Говорят - добрая?

- Го-го! - Ерофеич не дал студенту и слова вставить. - Ты что же, с челобитной, что ли, к государыне хочешь? Оставь эти финтифлюшки. Вот послушай, что раз было. Выходит государыня из дворца, а там царская пристань. Гребцы дежурные день и ночь наготове под веслом стоят. Спрашивает одного молодца: ты кто таков? Он отвечает: вашего императорского величества гребец Си лоян. Ах, если ты гребец, то греби, указывает ему царица И поехали они на острова и гуляли там до рассвета. А когда вернулись, откуда ни возьмись, к нему красавчик Левенвольд с молодцами. Да того Силояна полотенцем удушают и в воду, с камнем на шее. Га-га-га! Вот тебе и добрая государыня.

- Пшел вон! - в отчаянии закричал на него бурмистр Данилов. - Пшел отсюда вон!

Ерофеич, нимало не смутясь, пристукнул босыми пятками и вышел из амбара на волю, табачку понюхать. Знал, что ведь обратно призовут, еще и поклонятся. Где теперь канатные мастера?

А бурмистр подошел к грустной Алене.

- Чего ты здесь? Пыль, гляди, кострица едкая летает. Соглашалась бы, давно бы у меня барыней жила в чистых покоях...

Алена молчала, а бурмистр с состраданием смотрел ей а лицо. Руку свою он держал за спиной, потому что в руке той была крупная ромашка, которую он сорвал по дороге. но не смел преподнести.

В это время Миллер, вышедший с Ерофеичем, вбежал в амбар с криком:

- Герр Шумахер идет! Герр Шумахер, зельбст унд алляйн! Сам идет и весьма один!

Действительно, через мостик переходил озабоченный Шумахер в расстегнутом кафтане и метя пыль снятым париком. Случай небывалый, чтобы господин библиотекариус самолично жаловал в слободку.

Шумахер поднялся в тень на крыльце домика Грачевой и оттуда послышался его начальнический голос:

- Герр унтер-офицер Тузофф! Где ви есть здесь проживайт? Быстро-быстро, нам указано ехать, новую Кунсткамеру смотреть!

Максюта вышел сосредоточенный, пристегивая кортик. Шумахер пустился обратно через мостик, наклонив лобастую голову.

Алена ничего не могла поделать с собой, выбежапа из амбара на виду у всех, старалась попасть в ногу рядом с корпоралом, говорила:

- Позвольте мне идти за вами, хотя бы в отдалении... Да вы не сомневайтесь во мне, Максим Петрович... А с тем вертепом что вышло, так я ж хотела вам помочь... А Соньку ту, иноземку проклятую, вы не слушайте ничуть...

Он остановился, повернулся к ней. Кругом цвели ромашки, звенели кузнечики, буйствовал ослепительный летний день. А он стоял, загородив тропинку, туча тучей.

- Вот что, - сказал он твердо. - Не ходила бы ты за мной!

6

Кончив подносить кирпич, каторжане перенесли подмости. Охрана также переместилась, а каторжан пока усадили в канаву, поросшую травой. Ожидалась барка с щебнем под разгрузку.

Каторжане блаженствовали на солнышке, ловя миг ничегонеделанья.

- А щавель туточка гарный, - сказал, жуя листочек, молоденький каторжанин, у которого на смуглом лбу был выжжен грубый номер 8, словно двойной струп.

Говорили, что это антихрист генерал-полицеймейстер Девиер съездил в Европу и привез оттуда, чтобы людей, вместо привычного рвапья ноздрей, клеймить номерами, словно скот.

- У матушки-то в Черкассах, - продолжал Восьмой, - теперь, чай, и шти щавелевые, и плотвица ловится!

- Забудь про плотвицу! - ругнулся на него артельщик, такой же клейменый, как и все. -Третьего дня опять загарнуть пытался, сбежать? А артельному за тебя что - своей спиной отвечать?

- Ладно, Провыч, - сказал примирительно номер 13, широкоплечий атлет, у которого струпья в форме единицы и тройки украшали левую щеку. - Каторга, известно, что толокном не доест, то травой допитается.

- Тебе хорошо, - вздохнул артельщик. - Ты хоть и бывший, а все же офицер. Тебя здесь за три года никто не ударил. А на мне уже места живого не осталось!

- И тут недоля, - заметил юноша Восьмой. - Нетопыря вон, со всеми его татями, пальцем не тронут. Наоборот, почитай, каждую ночь на улицу выпускают, якобы милостыньку сбирать. А утром награбленное с охранниками делят.

- Те! - перепугался артельщик. - Ну, Восьмерка! Не хватало, чтоб сам Нетопырь тебя услышал.

Тринадцатый и Восьмой уселись на травке рядышком, расстегнули зипуны. Снимать одежду, даже в самую жару, каторжанам не разрешалось. Артельщик же стал поправлять ножную цепь и нечаянно задел старика, лежащего рядом.

Эй, Чертова Дюжина, - сказал он Тринадцатому. - Батя-то ваш загибается, как бы к утру не тово... Придет коновал, запишет - пухлость чрева, и в яму!

- Типун тебе на язык! - вскочил Тринадцатый и вместе с Восьмеркой склонился над стариком.

Тот был действительно плох.

От духоты, от грязи, от воды гнилой, - качал головой Тринадцатый, перебирая лохмотья на его воспаленной коже. - Голова-сплошные расчесы, вошь. Есть такая примета: на кого вша нападет, тому не быть в живых. Батя, - шептал он старику. - Батя, очнись! Хочешь сухарика? Размочим, у Провыча вода осталась во фляжке.

- О-ох! - только и мог простонать бедняга. Требовать врача каторжане боялись. Заберут старика в госпиталь, там его кромсать начнут иноземцы. Ходили слухи, что божедомы, которые неопознанных покойников погребают, мертвечиной стали на рынке торговать. Пусть уж старикан помрет на руках у товарищей, коль его такая судьба. Сколько вместе бедовали!

- Батя! - тормошил его Тринадцатый. - Не спи, не спи. Подними-ка чуть головушку, я тебе вошек поищу.

- Сколько ж ему годов? - размышлял Восьмерка. - Шестьдесят? Семьдесят? Каторга всех равняет. А имя хоть известно, ежели придется помянуть?

Старик вдруг шевельнулся и сказал отчетливо:

- Канунников Авдей Лукич, московской большой суконной сотни бывший купец, по делу царевича Алексея...

Артельщик ахнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Другие каторжане чуть звякнули цепями, свидетельствуя этим свой интерес.

- Ладно, батя, ладно, - успокаивал старика Тринадцатый. - Что об этом?

- Пусть скажет, - настаивал Восьмерка, - остался ль у него кто-нибудь на воле? Кому что передать?

У него, как у самого молодого, была еще сильна духовная связь с вольным миром.

- Никого нет, - ответил бывший купец, не отрывая глаз.

- У нас в Рогервике, - сказал артельщик, - на второй верфи, был один такой же. Все талдычил: одинокий, одинокий, а как преставился, за его телом аж князья приезжали!

- "У нас в Рогервике"! - передразнил его Тринадцатый. Лучше скажи, что делать? Когда баржа придет и всех на разгрузку погонят, как мы его прикроем?

- Тю! - придумал Восьмерка. - Давай его подложим под бок пьяному Нетопырю, тот все равно не проснется. А охрана Нетопыря не поднимает.

- Гляньте, начальство привалило! - забеспокоился артельщик, всматриваясь из-под ладони на строительные леса. - Вот этого, в вольном кафтане, я знаю, это господин Шумахер, куратор Кунсткамеры, которую мы строим. А рядом кто же это в васильковом мундире? Какой-нибудь большой воевода?

- Может, ради приезда начальства, нам мясца на ужин положат? размечтался Восьмерка.

- А я, кажется, воеводу того знаю, который в васильковом мундире, сказал Тринадцатый, глядя также на верх кладки. - Я даже с ним служил на флоте...

- На "Святом Иаконе"? - заинтересовался Восьмерка. - Ой, дядько, расскажи, будь ласков!

Тринадцатый нашел в траве сухой листик, перетер его в пальцах и стал нюхать, словно табак.

- Да нет, - ответил он. - Это было раньше, и были мы в десанте под самый под Стокгольм, королеве свейской в печенки. А вот после, ежели б они нас поддержали, "Святой Иаков" бы победил.

- И ты, дядько, не был бы тогда на каторге? - Хлопец блестел восторженными глазами.

- Да, тогда бы, может быть, и не был.

- И меня б тогда, яко разбойника и татя, не признал?

- Нет уж, брат. Уж если б наш "Святой Иаков" победил, не стало б навеки в русской земле ни каторги, ни каторжан. Что же до того воеводы в васильковом мундире, то ведь с нашим Полторы Хари я тоже вместе служил. Оттого он лиходей для нас не меньший.