Это не означало, что духовенство, дворянство, военные и моряки были, по сравнению с другими сословиями, обойдены влиянием революционных идей, которое подняло нацию в 1789 году; напротив, движение началось с них. Философия вначале осветила верхушку нации. Мысль века проявлялась особенно среди высших классов народа; но последние, желая реформы, не хотели при этом хаоса. Когда стало понятно, что духовное движение идей превращается в восстание народа, они затрепетали. Дух касты побуждал дворянство эмигрировать, дух товарищества побуждал к тому же офицеров, придворные считали постыдным оставаться в стране, до такой степени осквернившей королевское достоинство. Женщины, господствовавшие тогда в общественном мнении Франции, нежное и подвижное воображение которых быстро переходит на сторону жертв, в большой степени принадлежали к партии трона. Повинуясь их голосу, молодые люди отправлялись за границу искать мстителей, а оставшиеся дома получали веретено — символ трусости!
Но не один только стыд гнал офицеров и дворянство в ряды эмигрантов. Главной добродетелью французского дворянства всегда оставалась абсолютная верность трону. Дворянину король заменял отечество. Национальное собрание было в их глазах шайкой мятежных подданных, державшей в плену своего государя. Вполне добровольные действия короля представлялись им подозрительными. Министры Людовика XVI являлись, по мнению этих людей, просто его тюремщиками.
Между дворянством и королем существовали тайные сношения. В дальних комнатах Тюильри происходили тайные совещания. Король то ободрял эмиграцию, то запрещал эмигрировать. Через министра иностранных дел он писал братьям-эмигрантам и принцу Конде официальные письма, в которых призывал их к себе и напоминал об обязанностях каждого гражданина по отношению к своему отечеству, и в то же время Бретейль, его тайный посланник, передавал королю Прусскому письма с изложением истинных мыслей короля. Вот письмо к королю Прусскому от 3 декабря 1790 года, найденное в архивах берлинской канцелярии: оно не оставляет никакого сомнения относительно этих двойных дипломатических сношений несчастного монарха.
«Государь, брат мой!
От господина Мустье я узнал, какое участие Ваше Величество принимает не только во мне лично, но и в счастье моего королевства. Намерение Вашего Величества дать мне доказательство этого участия везде, где это будет полезно для блага моего народа, живо тронуло меня. Я доверчиво обращаюсь к Вам в настоящую минуту, когда, несмотря на принятие мною новой конституции, мятежники открыто выказывают намерение разрушить остатки монархии. Я обращаюсь к императору, к русской императрице, к королям Испании и Швеции и внушаю им мысль о конгрессе главных европейских держав, который, опираясь на сильную армию, послужил бы лучшим средством остановить мятежников, организовать более желательный порядок вещей и помешать разъедающему нас злу распространиться на другие государства Европы. Надеюсь, что Ваше Величество одобрит мои мысли и сохранит самую безусловную тайну о моих сношениях с Вами. Обстоятельства, в которые я поставлен, обязывают меня к величайшей осторожности. Один только барон де Бретейль знает мой секрет. Ваше Величество может ему сообщить все, что признает нужным».
Барон де Бретейль, министр и посланник, приверженец силы и жестких решений, выехал из Франции в начале 1790 года, снабженный тайными полномочиями. В нем одном заключалось все представительство Людовика XVI вне Франции. Кроме того, он пользовался неограниченными правами: раз облеченный доверием и безграничными полномочиями от короля, который не мог отнять их, не обнаружив самого существования своей тайной дипломатии, он имел возможность толковать намерения Людовика XVI или злоупотреблять ими сообразно собственным взглядам. Барон де Бретейль и злоупотреблял этим, как говорят, но не для целей личного честолюбия, а только по излишнему рвению к сохранению блага и достоинства своего государя. Его переговоры с Екатериной, Густавом, Фридрихом и Леопольдом стали постоянным побуждением к крестовому походу против Французской революции.
После поездок к южным и северным дворам граф Прованский (впоследствии Людовик XVIII) и граф д’Артуа (впоследствии Карл X) собрались в Кобленце. Курфюрст Трирский, Клеменс Венцеслав, дядя этих принцев по матери, оказал им прием дружеский, но почти чуждый политике. Пока они формировали свой странствующий двор и завязывали первые нити Пильницкой коалиции, принц Конде, самый воинственный из них, формировал армию принцев. В этой армии насчитывалось восемь или десять тысяч офицеров, но вовсе не имелось солдат; это была голова армии, отделенная от туловища. Исторические имена, полнейшая преданность и верность, юношеский пыл, отвага, уверенность в победе — все это было у кобленцской армии, недоставало только понимания положения. Если бы эмигрировавшее французское дворянство хоть половину усилий и доблестей, употребленных на ниспровержение революции, положило бы на службу стране, на управление течением революции, то последняя не низвергла бы монархии. Впрочем, король, дворянство и духовенство не могли понять революцию, которая разрушала аристократию, иерархию и трон. Нужно было бороться, и так как во Франции они не находили почвы, то утвердились за границей.
В то время как армия принцев росла в Кобленце, контрреволюционная дипломатия достигла первого крупного результата, какой мог появиться при тогдашнем состоянии Европы. Открылась Пильницкая конференция. Граф Прованский послал в Кобленц к королю Прусскому барона Ролла, чтобы, во имя Людовика XVI и восстановления во Франции порядка, попросить содействия прусских войск. Король Прусский, прежде чем решиться на что-нибудь, хотел расспросить о положении Франции человека, чьи военные способности и самоотверженная преданность монархии вызывали доверие иностранных дворов, — маркиза де Буйе. Он назначил ему свидание в замке Пильниц и просил привезти с собой план операций иностранных армий на границах Франции.
Двадцать четвертого августа Фридрих-Вильгельм, в сопровождении своего сына, главнейших генералов и доверенных министров, отправился в замок Пильниц, летнюю резиденцию саксонского двора. Император Леопольд уже был там. Его окружали эрцгерцог Франц, маршал Ласси, барон Шпильман и многочисленный двор. Два государя — соперники в Германии, — казалось, забыли на время свое соперничество, чтобы заняться исключительно спасением идеи. Братство великой семьи монархов одержало верх над всеми другими чувствами.
Посреди банкета возвестили о неожиданном прибытии в Дрезден графа д’Артуа. Кораль Прусский просил у императора позволения французскому принцу явиться. Император согласился, но, прежде чем допустить графа д’Артуа к официальным совещаниям, между монархами состоялся секретный разговор, при котором присутствовали только двое их самых близких доверенных лиц. Император склонялся к миру, над его решениями довлела инерция германского сейма: он сознавал всю трудность придания вассальной имперской федерации единства и энергии, необходимых для нападения на Францию. Генералы и маршал Ласси колебались переступить границы, считавшиеся неодолимыми. Император боялся за Нидерланды и Италию. Принципы Французской революции перешли через Рейн и могли произвести взрыв в германских государствах. Сейм народов мог одержать верх над сеймом государей. Не благоразумнее ли было бы составить общую лигу всех европейских держав, окружить Францию сетью штыков и тогда пригласить торжествующую партию возвратить королю свободу, трону — достоинство, а всему континенту — безопасность? «Если бы французская нация отказала в этом, — прибавил император, — мы пригрозили бы ей в манифесте общим нашествием».
Король Прусский, более нетерпеливый и более встревоженный опасностью, сознался императору, что не доверяет действию этих угроз. «Благоразумие, — сказал он, — составляет недостаточное оружие против смелости. Надо напасть на революцию, пока она еще в колыбели. Давать время французским революционным принципам — значит давать им силу. Договариваться с возмущенным народом — значит показывать, что его боятся. Надо захватить Францию и не публиковать общеевропейский манифест ранее того момента, когда торжествующее оружие сообщит авторитет словам».
На другой день, с прибытием графа д’Артуа, ситуация изменилась. Этот молодой принц говорил с государями во имя тронов, от имени сестры, низведенной с трона и оскорбляемой своими подданными. Буйе и де Калонн (человек военный и человек интриги) сопровождали его. Принц получил несколько аудиенций у обоих государей, выступал с силой, но почтительно против выжидательной тактики, порицая германскую медлительность. Император и Фридрих-Вильгельм уполномочили барона Шпильмана от имени Австрии, барона Бишофсвердера от Пруссии и де Калонна от Франции собраться в тот же вечер и обсудить проект декларации, которую собирались представить монархам.
