Весной 1811 года Гнедич выступает с чтением «Илиады» в гостиных Петербурга, срывая цветы первой славы. «Старик Гомер довел старика Строганова[127] до того, что он кидался мне на шею, — пишет Гнедич Батюшкову, — графиня Строганова молодая прогнала графа Мейстера, который начал было читать по-французски то место, которое читал я им в своем переводе… Здесь кружатся головы, или это действие моды, или афинская звезда взошла над нашею страною»[128].
Ради перевода Гомера Гнедич оставил службу писца в департаменте. Батюшков был восхищен поступком друга: «Ты не хотел потерять свободы и предпочел деньгам нищету и Гомера…»
Однако еще осенью 1809 года Гнедич получил пособие на совершение перевода — пенсию в тысячу рублей годовых, которую выхлопотал ему князь Гагарин у великой княгини Екатерины Павловны. Современному читателю такая сумма может показаться небольшой, но в то время именно таковым было жалованье полковника пешего гвардейского полка. Кроме того, в окружении Гнедича такая помощь от царственной особы справедливо расценивалась как выражение заинтересованности государства в «русской» «Илиаде».
Пожалуй, первым, кто обратил внимание на злободневность «Илиады», был Михаил Никитич Муравьев. Это он увлек Гомером юного Гнедича. Николай Иванович с благодарностью помнил об этом. При издании своего перевода в 1829 году он писал в предисловии: «Для дополнения понятий о Гомере едва ли найдет читатель, даже на языках иностранных, что-либо лучшее и столь верное, как мысли о нем Муравьева, писателя, который так хорошо был знаком с древними и в творениях своих оставил прекрасную душу и богатые плоды познаний…» В том же предисловии Гнедич прямо цитирует Муравьева: «Двадцать столетий протекло по лицу земли, — говорит почтенный Муравьев, — а я нахожу, что самые сокровеннейшие чувствования сердца моего столь же живы в творениях Гомера, как будто происходят во мне самом».
Батюшков вслед за Муравьевым горячо поддерживал работу Гнедича над «Илиадой». Масштаб и предмет творческих деяний всегда были очень важны для него. А тут — Гомер! «Чем ты занят? Переводишь ли Гомера? А я его ныне перечитываю и завидую тебе, завидую тому, что у тебя есть вечная пища!»
Сам же Батюшков был увлечен Гомером еще до встречи с Михаилом Никитичем Муравьевым. Для него это был родной, домашний писатель, к которому он возвращался всю жизнь. Гомера очень любил отец Батюшкова, Николай Львович. Однажды он писал сыну: «Надобно уметь сносить с терпением возлагаемое Святым Провидением… но что же делать. Надобно почаще читать сии Гомеровы стихи:
Мы листвиям древес подобны бытием.
Одни из них падут от ветра сотрясенны.
Другие вместо их явятся возрожденны,
Когда весна живит подсолнечну собой.
Так мы: один умрет, рождается другой…»[129]
Николай Львович цитирует здесь перевод Ермила Кострова, но чаще всего эпос Гомера читали на французском языке.
6 августа 1812 года Николай Львович просит сына прислать «на французском „Илиаду“ и „Одиссею“… Я, прочтя, в целости к тебе возвращу… Не позабудь о „Илиаде“ и „Одиссее“ Битобе[130]: ты много меня тем утешишь…»[131]
Тогда же, 6 августа, Ростопчин писал из Москвы министру полиции Балашову: «Третьего дня здесь нашло уныние, когда узнали, что в крепости, банках и Эрмитаже укладывают по секрету вещи, для отправления в Ярославль… из сего и заключают, что опасность для С.-Петербурга велика…»[132]
В эти же дни в столице выходит свежий номер «Санкт-Петербургского вестника», где публикуется сцена из трагедии Шекспира «Троил» в переводе Гнедича. В обстановке крайнего недостатка информации о происходящем на войне Шекспир в переводе Гнедича воспринимался как актуальная публицистика. Когда шекспировский Одиссей на военном совете ахейцев говорит, что главная причина неудач в войне с Троей — разброд и шатания среди военачальников, читатель тут же вспоминал о Барклае де Толли и Багратионе, о их бурном и трагическом конфликте.
* * *
После утомительной работы в библиотеке по отбору книг для эвакуации Гнедич поднимался в свою квартиру и до глубокой ночи сидел над «Илиадой». Тогда он искал русские названия для древнегреческого оружия.
Позднее Гнедич так рассказывал об этом этапе работы: «Позволил себе вольности… употребляемые Гомером; оружия однородные, например: копье, пика, дрот, дротик, γκος, δόρυ, βέλος, κόντιον, или меч, сабля, нож, φάυγανον, ξίφος, μχαίρα, он употребляет, иногда в том же стихе, одно за другое, может быть для меры, может быть по своенравию; я желал сохранить и своенравия Гомера…»
Главным консультантом по древнегреческому оружию (как и по многим другим вопросам) стал для переводчика Оленин. «Не могу не свидетельствовать благодарности А. Н. Оленину, — писал потом Гнедич в предисловии к первому изданию перевода „Илиады“, — как вообще за участие, какое принимал он в труде моем, так и за снисхождение, с каким сей просвещенный любитель древностей, похищая свободные минуты от своих многих занятий, предлагал мне изъяснения, касающиеся до греческих оружий…»
Качества воина, которые Гнедич не сумел применить на ратном поле, пригодились ему в трудах над «Илиадой». В многолетней истории этого перевода, в разных этапах работы, можно увидеть и вдохновенную атаку, и продуманное тактическое отступление, и поиск удобной позиции для нового наступления… Поначалу Гнедич переводил «Илиаду» александрийским стихом, но, проделав за шесть лет огромную работу (перевел 11 песен), отказался от александрийского стиха в пользу гекзаметра, уничтожил рукопись перевода и начал весь свой труд с чистого листа.
То, что «Илиада» была его баталией, его генеральным сражением, растянувшимся на двадцать лет, пишет и сам Гнедич в предисловии к первому изданию перевода. Замечательно, что «противником» в этом сражении переводчик считал не трудность Гомерова языка, а… самого себя: «Таким образом, величайшая трудность, предстоящая переводчику древнего поэта, есть беспрерывная борьба с собственным духом, с собственною внутреннею силою, которых свободу должно беспрестанно обуздывать, ибо выражение оной было бы совершенно противоположно духу Гомера…»
Можно подумать, что Гнедич, работая над «Илиадой», уходил от действительности, прятался под сенью Гомера от житейских тягот. Но все было наоборот — эпос Гомера был для Гнедича репортажем с места событий, Гомер скорее погружал в войну, чем отвлекал от нее.
Отдохновением для Николая Ивановича была лишь память о детстве, родная Украина. Осенью 1812 года неожиданно для самого себя Гнедич начинает сочинять… комедию. Будь она опубликована и поставлена, можно было бы предположить, что именно из нее вышел Гоголь-драматург[133] — так причудлива эта пьеса. В одной из ее сцен семья запорожских казаков приезжает в Петербург, чтобы засвидетельствовать свое почтение супруге фельдмаршала Кутузова — Екатерине Ильиничне. Казаки поют княгине «козацьку виршу в честь ее мужа» (надо сказать, «вирша» весьма кровожадная — в духе написанного ровно через тридцать лет Гоголем «Тараса Бульбы»):
Ой наши козаки рубили ляхив,
Рубили и турок, кололи татар;
От их запорозьких шаблей и спысив
Носился над полем кровавый лишь пар!
Но их як Кутузов на Сичу водыв,
Так не булы славны ни разу козаки:
Ничто булы горы, ничто байраки!
Кутузов козакив як птыц окрылыв
И ими французив як громом губя,
На вики прославыв и их и себя!
На вик не погибне всеобщий сий глас:
Кутузов Смоленскій отечество спас!
Плоды земные предвосхищаются цветами, а благодеяния людей — ласками.
Н. И. Гнедич. Записная книжка
Гибель Николая Оленина. — Батюшков: дружеские «комиссии». — Характер Гнедича. — Французские знамена
Весть о гибели Николая Оленина в Бородинском сражении потрясла Гнедича. Он старается не отходить от убитых горем Олениных. Много думает о смерти, о смысле жизни. 3 октября 1812 года пишет Батюшкову: «Нет, любезный друг, из Москвы я не получал письма твоего и только сегодня, получив письмо твое от 4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив, ибо, слыша по слухам, что ты вступил будто в ополчение, считал тебя мертвым и счастливейшим меня. Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мертвым, — и как не завидовать смерти Николая Оленина — мертвые бо сраму не имут… Грусть Алексея Николаевича мне гораздо кажется мучительнее, нежели Елизаветы Марковны; после того как ты их видел, они оба прожили пятьдесят лет; она от слез, а он от безмолвной грусти — истаяли…»[134]
