И вот теперь его прислали убить меня... В заговоре оказались также генералы Моро и Пишегрю... Моро в начале революции считался самым... одним из самых блестящих генералов. И не мог простить мне моих успехов - верил, что я похитил его судьбу... Кадудаля схватили. Он сопротивлялся, искалечил пару агентов и потом храбро сложил свою голову на гильотине. Моро я простил за прошлые заслуги перед республикой и выслал из Франции. Генерал Пишегрю получил срок. Он не выдержал неволи - повесился в камере... Все эти разговоры о том, что его удавили, - глупость. Если мне надо было кого-то казнить, я казнил открыто...
Я понял, что этот террор против меня не прекратится. Бурбоны, за спиной которых стояла Англия, почему-то решили, что я беззащитная мишень, что меня можно преследовать как зайца. Они посмели внушать мне страх. И я должен был раз и навсегда отбить у них эту охоту. Я решил им напомнить, что я французская революция и сумею защитить себя. Нужна была показательная казнь, нужна была кровь одного из Бурбонов, чтобы они вспомнили про топор девяносто третьего года.
Кадудаль на допросах упомянул Людовика де Бурбона Конде, герцога Энгиенского. Во время совещания министров я повторил это имя. И Талейран тотчас подхватил: "Вот он - кандидат на отмщение!"
Герцог Энгиенский жил в Германии, совсем недалеко от границы. И все тот же Талейран предложил арестовать его, привезти в Париж и расстрелять! И я сказал: "Ну что ж, покажем им, что моя кровь не менее ценна, чем кровь Бурбонов. Чтобы они раз и навсегда забыли об охоте на нового властелина французов".
Отряд драгун ночью пересек границу и преспокойно увез герцога в Париж. Его поместили в Венсеннском замке. Он держал себя храбро. На допросе отрицал участие в заговоре. Но Савари приготовил для него главный вопрос: "Если бы англичане позвали вас принять участие в войне против Франции, вы бы согласились?" И герцог ответил, что "как истинный Конде он пошел бы против революционной Франции с оружием в руках". Этого было достаточно. По законам республики подобное заявление каралось смертью. И военный суд приговорил его к расстрелу.
Жозефина умоляла простить его. И брат Жозеф тоже... Да, законы великодушия требовали помилования, но законы политики - крови! Так часто бывает: простить нужно... и нельзя! Если простить, не только не будет никакого урока негодяям, напротив, они почувствуют мою слабость... Пока я раздумывал, мне принесли известие от Савари: герцога расстреляли. И тотчас после этого Мельвиль передал мне письмо герцога с просьбой о помиловании. Письмо, полное достоинства и храбрости. Оказалось, верный Савари, чтобы избавить меня от колебаний, задержал это письмо... Я не спал всю ночь... Быть повелителем для человека с чувствами подчас мучительно!
Впечатление от расстрела было огромное... Фуше сказал: "Это больше, чем преступление, это ошибка". Но это лишь ловкая фраза... В том-то и дело, что ошибки не было, а преступление было - преступление против великодушия. Да, меня проклинали в Европе... Но пусть проклинают, лишь бы боялись. И теперь меня боялись, очень боялись. Бурбоны поняли: решив мстить, я не остановлюсь ни перед чем. Цель была достигнута, хотя и печальными средствами. С покушениями на какой-то период было покончено... Повторюсь: враги долго неистовствовали. Русский царь посмел обвинять меня в бесчеловечности, называл "корсиканским чудовищем". Но он забыл, что я, в отличие от иных государей, умею и люблю отвечать. Я тотчас ответил ему в "Мониторе". Я написал, что герцог был замешан в покушении на правителя страны. К убийцам, готовящим покушение на правителей народов, следует быть беспощадным. Например: если бы русский царь, узнав, что убийцы его отца находятся за границей, захватил их, я бы не возражал!.. Так я напомнил русскому царю, посмевшему учить меня морали, что убийцы его отца находятся на свободе в его собственной стране! Стрела попала в цель, ибо мои статьи читала тогда вся Европа...
Император замолчал, потом вдруг добавил:
- Герцога расстреляли во рву Венсеннского замка... Я поехал потом на это место. Там до сих пор растет одинокое дерево... Была безлунная ночь и в свете факелов... Савари мне рассказал... На стене замка возникла огромная тень несчастного герцога... и этого дерева, около которого его расстреляли... Да, впечатление было огромное... - Он еще помолчал и продолжил: - После этого печального события оба блистательных негодяя поняли: пора! И в один голос заговорили о том, чего я так хотел услышать: как страшно, когда судьбы французской революции и великой нации зависят от жизни одного человека! И я не прав, решив, что с покушениями покончено. Отнюдь! Смерть герцога может оказаться тщетной, если мы не покончим с нынешним положением... Враги республики должны понять раз и навсегда: убийство Первого консула ничего не изменит... Ибо, как это положено во всех европейских странах, тогда на трон Франции взойдет... его наследник!.. Короче, чтобы обезопасить республику, я обязан вернуть монархию и основать новую династию... И Фуше, и Талейран теперь бесконечно повторяли мне это. И я сдался...
Я не мог не улыбнуться.
- Запишите, - хмуро сказал император, - впервые о монархии заговорил не я! Было решено провести плебисцит... И нация подавляющим большинством голосов вручила мне право быть императором французов.
Восторг обоих негодяев!.. С каким шармом епископ-расстрига склонился в изящном поклоне, обратившись ко мне впервые: "Сир". Но на дне глаз... презрительная насмешка аристократа над вчерашним безродным лейтенантом... А Фуше с его иссушенным лицом (кто-то сказал: "Он украл свою голову у скелета"), назвав меня впервые "сир", напротив, отвесил нарочито неловкий поклон вчерашнего якобинца, голосовавшего за смерть короля. И в глазах обычный мрак... Но в уголках рта - та же насмешка над лейтенантом Республики, назвавшимся императором.
Эта пара... Бывший монастырский учитель, который умудрился предать сначала Бога, потом Конвент и Робеспьера, потом Директорию и Барраса... Но зато какой был блестящий министр полиции! Какой мастер сыска!.. И второй выходец из знаменитой фамилии, носивший когда-то фиолетовую мантию епископа, этот великий ум и великий порок: его не очень тайные страсти - разврат и деньги, бесконечные женщины и бесконечные взятки... Но какой революционер не будет спокоен, зная, что министр полиции - это вчерашний якобинец, палач Лиона? И какой аристократ не будет надеяться, если министр иностранных дел из стариннейшего рода, бывший епископ Отенский? Один охранял меня слева, другой - справа, и вместе они объединяли нацию, указывая дорогу, по которой могут идти все. Они ненавидели друг друга, как пес и кот, но как были при этом схожи! Талейран - это Фуше для аристократов, Фуше - это Талейран для каналий. Я всегда знал им цену. Да, предадут, но предадут, если буду слаб, а тогда я был уверен, что никогда не дам им такой возможности! Меня мало заботили их убеждения, лишь бы следовали моим правилам... Тогда они следовали!.. Фуше... О, это хитрейший негодяй, обожавший, кстати, перекладывать на меня непопулярные распоряжения... Хотя благодаря ему я знал все обо всех... порой самые интимные подробности... Но с ним нельзя было терять бдительность. Я всегда проверял его донесения, сравнивая с тем, что приносил Дюрок. И ему это надоело! И он как-то сказал мне: "Поверьте, сир, я знаю все, что знает Дюрок, и еще нечто, о чем не знает никто". Его хвастовство меня разозлило.
"Например?"
Он издал странный звук, который у него обозначал смех.
"Например, я знаю, что вчера человек невысокого роста в сером сюртуке покинул Тюильри, пользуясь потайным ходом. Его сопровождал только слуга. В карете с зашторенными окнами он отправился к синьоре Грассини... Впрочем, все это знаете вы сами... - Он выдержал эффектную паузу и добавил: - Но то, что певица изменяет вам со скрипачом Роде, знаю только я!"
Император засмеялся, и этот смех будто разбудил его. Он вздрогнул, посмотрел вокруг, словно пытаясь понять, где он. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так умел уходить в прошлое. И сказал хрипло:
- Последний кусок - в мусор! - И добавил: - Идите спать.
Утро. Сегодня будем записывать его коронацию. Я помню, как горевали его поклонники в Европе, когда было объявлено, что он решил возложить на себя императорскую корону. Я жил тогда в Англии. Кто-то горько пошутил: "Быть Бонапартом и стать императором - какое понижение!" Помню мои разговоры с маркизом Л. Он сказал с горечью: "Тьму лет назад Карл Великий поехал в Рим к Папе, который возложил на него корону. Нынче вчерашний лейтенант вызвал Папу к себе. Наместнику Господа приказано короновать республиканского офицера-атеиста. И Папа приехал. Церковь проглотила небывалое унижение перед лжекесарем. Как все выродилось! О жалкий век и жалкие души!.."
Император, как всегда, пил кофе, когда я пришел в каюту. Сидел с отсутствующим видом с чашкой в руках. Потом поставил ее на стол и начал диктовать, даже не поздоровавшись:
