Однажды, когда такую операцию пришлось делать мне, А. В. Вишневский спросил, как я представляю себе ход операции, приготовлено ли достаточно мази и марли.
Я приступил к операции. Под местным обезболиванием удалил по небольшому кусочку от двух ребер. Затем сделал «окно» в плевральную полость, выпустил гной, убрал рыхлые фибринозные наложения н-а плевре. Тщательно осушив полость, протер ее марлевой салфеткой со спиртом и начал укладывать длинные марлевые тампоны, густо пропитанные мазью Вишневского. Сначала уложил их в наиболее глубокие и отдаленные участки полости, потом перешел к передним отделам, ближе к средостению. Делал все тщательно, как учил Александр Васильевич, ни одного участка плевры не оставлял без мазевого тампона. Концы заведенных тампонов вывел наружу, и они целиком заполнили операционную рану грудной клетки. Теперь гною негде было скапливаться. С такой повязкой раненый через два–три дня будет ходить.
Радикальные хирургические вмешательства при гнойных плевритах с последующей масляно–бальзамической тампонадой оказались поистине чудодейственными. Число септических осложнений резко снизилось. Раненые быстрее выздоравливали и возвращались в строй.
В октябре 1941 года мы принимали новую партию тяжелораненых, большинство — с огнестрельными переломами бедер. Люди лежали неподвижно, замурованные в гипс, как в панцирь. По лихорадочному блеску глаз, запекшимся губам и высокой температуре было видно, что у некоторых под гипсовой повязкой развился острый гнойно–воспалительный процесс. Таких сразу же отправляли в перевязочную.
…На столе — молодой сержант, осунувшийся, с заостренными чертами лица. Жаловался на распирающие боли в ноге. Я быстро снял гипс, и в нос ударил тяжелый запах гниющих тканей. Нога блестела, словно отполированная, местами была похожа на мрамор. При пальпации под кожей слышался характерный хруст. В середине бедра снаружи находилась небольшая рана. Несколько выше осколочного ранения определялась полоса, которая, словно демаркационная линия, отделяла больную часть конечности от здоровой. Сомнений не было: газовая гангрена.
Приступил к операции. Дав больному рауш–наркоз, сделал широкие лампасные разрезы, прошел ножом до кости через все мышечные слои, удалил мертвые ткани. Затем завел в раны марлевые тампоны с мазью Вишневского и уложил ногу в комбинированную шину Крамера. Раненому перелили кровь, ввели сыворотку и сердечные препараты. Поместили его в отдельную палату, организовали специальный пост.
Я поспешил к А. В. Вишневскому, чтобы рассказать о вновь поступивших, в частности о сержанте. Подробно сообщил, как оперировал его. Выслушав меня, профессор встревоженно спросил, откуда поступил раненый с газовой гангреной, где ему так плохо обработали рану. Однако определить это было трудно: раненого подобрали без карточки передового района.
А. В. Вишневский хотел знать, как я собираюсь следить за развитием газовой гангрены. Мне показалось, что об этом достаточно судить по общему состоянию больного, температуре тела, пульсу и самочувствию. Однако профессор допытывался: как же все–таки узнать, поднимается отек выше или нет?
Я не нашелся, что ответить. Тогда он сказал:
— Иди, Владимир, сейчас же в госпиталь. Положи выше места, где забинтована нога, простую шелковую нить. Положи циркулярно. Если через некоторое время нитка «утонет», значит —отек развивается, тогда забирай раненого на операционный стол и снова делан разрезы, чтобы уменьшить отек и создать лучшие условия для аэрации…
Я быстро вернулся в госпиталь, надел специальный халат и вошел в палату к больному. Лицо его было в испарине, бледное, пульс учащен. Нога как будто не изменилась в объеме… Я осторожно подвел шелковую лигатуру выше места ранения и оставил ее открытой для наблюдения. Медицинскую сестру предупредил, чтобы срочно сообщила, когда нитка будет погружаться.
Ночью почувствовал, что кто–то меня тормошит. С трудом открыл глаза и увидел старшую операционную сестру К. И. Чуркину. Значит, надо срочно идти в перевязочную. Раненый с газовой гангреной был уже там. Он в полузабытьи, язык и губы сухие, пульс частый, температура тела высокая. Шелковая лигатура «утонула», врезалась в кожу.
Опять пришлось давать рауш–наркоз. Заходя на здоровые участки кожи, произвел дополнительные разрезы. Снова заложил салфетки, пропитанные мазью Вишневского, уложил ногу в шину. Для ниточки оставил открытым небольшой участок кожи, у основания бедра сделал поясничную блокаду. Закончив операцию, пошел к себе в комнату, но долго не мог уснуть.
Обращаться в то время к учебникам не было смысла, в них подробно описывались такие заболевания, как аппендицит, язва желудка, желчнокаменная болезнь, и ничего не говорилось о лечении ранений в период войны. Невольно приходила мысль: за последние несколько месяцев никто ни разу не пожаловался на болезни мирного времени. Они как бы перестали существовать. По–видимому, война оказывала огромное психическое воздействие на человека, переключала сознание на опасности, идущие извне, и не давала возможности сосредоточиться на заболеваниях внутренних органов.
Наконец, под утро заснул. Меня не будили, заведующие отделениями решили самостоятельно сделать обход.
В госпитале было три отделения. Первым заведовала опытный педиатр — доктор М. Н. Яхонтова. Она долго не могла привыкнуть к взрослым больным. Вначале ей трудно давалось описание ран и составление выписных эпикризов, но трудилась она самоотверженно. Два других отделения возглавляли молодые энергичные врачи, недавно закончившие Казанский медицинский институт. Работали они добросовестно, быстро научились накладывать на конечности глухие гипсовые повязки, самостоятельно удаляли металлические осколки из мягких тканей, вскрывали абсцессы и флегмоны. Теперь я уже мог спокойнее уходить на операции в соседние госпитали, да и там врачи тоже «росли», становились на ноги.
Ведущий хирург одного из подшефных госпиталей А. И. Лапина уверенно делала ампутации, резецировала ребра, вскрывала гнойные костные полости, а гипс накладывала так мастерски, что залюбуешься. Она совсем не собиралась посвящать себя хирургии. Но война распорядилась по–своему.
Стоит ли говорить, с какой жадностью все эти месяцы здесь, в тылу, ловили мы вести с фронта. Сообщение о каждом оставленном нашими войсками городе отзывалось в сердце жгучей болью. Источником информации были и наши раненые. Чаще всего даже без разговоров и расспросов, по одному настроению и внешнему виду бойцов и командиров, по тому, как была оказана им первая помощь, становилось ясным: эти люди уже многое повидали — ад огня и металла, горечь отступления, гибель товарищей…
Немецко–фашистские войска продвинулись в глубь советской земли. Завязались кровопролитные бои на ближних подступах к Москве. Гитлер бросил на осаду советской столицы отборные войска, воздушные армады, танковые дивизии, переброшенные из Западной Европы и Африки. Тяжело, нечеловечески тяжело приходилось тогда советским людям. Партия подготовила сокрушительный удар по врагу. В начале декабря в ходе стремительного контрнаступления советских войск ударные группировки противника, нацеленные на Москву, были разгромлены и отброшены.
Это было невиданное поражение, потрясшее всю военную машину фашистской Германии. Разгром врага под Москвой явился началом коренного поворота в ходе войны. Окончательно был похоронен гитлеровский план «блицкрига»; перед всем миром была развенчана фальшивая легенда о «непобедимости» гитлеровской армии. Потомки никогда не забудут огромную организаторскую работу партии, трудовые героические дела советского народа в тот период и ратные подвиги воинов.
То, что Советская Армия погнала фашистов на запад, создавало не только военный, но и огромный психологический перелом. Мы сразу почувствовали это по настроению людей. Раненые, прибывавшие к нам в конце 1941 года, после разгрома фашистских войск под Москвой, имели совсем другой вид; забывая о своих тяжких ранах, возбужденно рассказывали, как выбивали врага из подмосковных городов и деревень, как крушили вражескую технику.
Наложение шины.
Рассказам не было конца. Часто в палатах разговоры не смолкали долго после отбоя. Сестры не могли уложить своих больных. Сколько раз бывало: войдешь в палату и вместо того, чтобы навести там порядок, сам превращаешься в нетерпеливого слушателя.
Иной раз создавалось впечатление, что эти люди, которые неделями не покидали окопов, поднимались в атаку под ураганным огнем, закрывали своей грудью товарищей, даже не подозревают о своей отваге и стойкости.
Мы делали все, чтобы облегчить страдания раненых, успокоить их, создать хоть недолгую «мирную передышку». А они торопились. Те, у кого раны едва затянулись, беспрерывно осаждали нас, допытываясь, когда же мы их выпишем. Нетерпеливо подгоняли врачей.
