Кундухов “поставил” на худший сценарий – и проиграл. Но это полбеды. Вся же беда в том, что вместе с ним проиграли и те, кого он вовлек в эту азартную игру и для кого ее последствия были несравненно тяжелее. Для многих из них Кундухов оказался не Ноевым ковчегом, а ладьей Харона. Что он заслуживает за это? Историк ответит: только не забвения.
Возможно, кто-то, размышляя над этим вопросом, вспомнит, что среди потомков мухаджиров были люди, занимавшие в Турции и других странах Ближнего Востока крупные военные и политические должности. Кто-то с умилением укажет, как на пример процветания вне Кавказа, на не бедствующую зарубежную северокавказскую диаспору. Все это так. Но возникает другой вопрос: а является ли это равноценным воздаянием за утрату Родины, территории, национальной государственности, языка, культуры, да мало ли чего еще? Слишком хорошо известно, чем в Турции заканчивались попытки нетурок настаивать на своей этнической и религиозной принадлежности и тем более искать какие-то формы самоорганизации. В турецком “плавильном котле” не было иного пути выживания, кроме как “слиться сердцем и душой с османлы”. (Тут уж Кундухов безусловно прав.)
Конечно, массу изъянов имел и другой, внутрироссийский (имперский) вариант цивилизационного развития горцев. Немало их пострадало в войнах, революциях, смутах, репрессиях. Они испытали на себе целенаправленное стремление переплавить их (как, собственно, и все народы России) в некую унифицированную общность, стремление, принесшее определенный результат в виде советского народа. В разные времена петербургское, а затем московское руководство проводило то явную, то скрытую политику нивелирования национально-культурных особенностей, ассимиляции горцев в единой имперской – монархической или коммунистической – структуре. Но ведь было и другое: демонстративное поощрение национальных (пусть лишь “по форме”) культур как составных частей единой социалистической (“по содержанию”) культуры, создание письменных языков и литературы, национальных школ в театральном искусстве, музыке, живописи, кино и т. д. И, быть может, самое главное – введение национально-государственных институтов, приобщавших народы (несмотря на огромную зависимость от центра) к новым, неведомым для них формам социального бытия. Понятно, что все это во многом делалось с плакатными целями – показать торжество ленинской национальной политики. И, вероятно, мало кто предвидел губительные ее последствия для принципа жесткого централизма. Как бы то ни было, объективный итог внутрироссийского варианта развития северокавказских народов очевиден: оформление национально-государственного самосознания и, при всех, порой карикатурных, издержках нынешней эпохи, довольно высокий уровень политической культуры и самоорганизации.
Оговоримся еще раз – “имперский сценарий” вхождения горцев в цивилизацию был не идеальным. Однако позволим себе спросить: а существует ли вообще идеальный сценарий для такого сложнейшего процесса. Если обратиться к истории “колониальных” и “державных” народов, которым пришлось дорого заплатить за усвоение уроков цивилизации, ответ будет отрицательным.
Один из первых рецензентов мемуаров Кундухова заметил, что указанный им путь “прямо и безошибочно” вел горцев “на кладбище истории”.15 К концу жизни, как можно предположить, и самого Кундухова стали все чаще посещать тягостные мысли по этому поводу. Если это так, то его воспоминания следует считать своеобразным покаянием.
Автор данных строк не утверждает, что предлагаемая им версия – единственно возможная. Он настаивает лишь на необходимости вызволить имя Кундухова из забвения. Достойно оно этого или нет – вопрос совершенно праздный.
У Кундухова свой, отнюдь не бесспорный взгляд на российскую политику на Кавказе, причины Кавказской войны, политическое состояние горских народов. Автор дает любопытные характеристики представителям царской администрации на Кавказе, из которых одних он презирал, другим симпатизировал. Он не терпел грубости, невежества, лживости, коварства, жестокосердия – качеств, присущих некоторым его сослуживцам и начальникам. В то же время он высоко ценил ум, просвещенность, честность, человеколюбие, способность постичь и уважать чужую культуру. Этим тоже не были обделены российские администраторы на Кавказе, за что Кундухов отдает им должное. Мемуарист, судя по всему, полагал, что политика России во многом зависела от конкретных исполнителей и зачастую ими формировалась. Как явствует из его рассуждений, не только система делала людей, но и люди делали систему.
Кундухов далек от русофобии. Россия для него – великая держава и высокое понятие. Он не мог не осознавать, что по существу обязан ей всем. И за это он любил ее, хотя и по-своему. Кундухов тепло вспоминает о своих русских друзьях – самом ярком и живом олицетворении России в его глазах. Трудно без волнения читать трогательные сцены расставания с ними.
Но Кундухов четко различал Россию, которой можно гордиться, и российское правительство, которое “должно всегда краснеть как перед кавказскими народами, так равно и перед Россией” за то, что “поступает в действиях своих против русской натуры”. Да и не он один критически относился к российской политике на Кавказе. Упоминая о своей встрече в 1865 г. с тифлисским генерал-губернатором Коцебу, Кундухов приводит его слова: “Что же мы приобрели на Кавказе? Лучшим его племенам мы не сумели внушить к себе доверие и отдали их туркам”.
Кундухов нигде не пишет о неприязни местного населения к русским людям. Напротив: “Горцы любили русских и скоро с ними сдружились, не питая к ним вражды”. Другое дело – их отношение к официальным властям: “Но нельзя было любить и терпеть меры, которые принимало правительство без всякого правосудия”. Однако и тут были исключения. Одно из них – граф Евдокимов: “Он покорил Чечню и Западный Кавказ; несмотря на это, горцы любили его и уважали, видя в нем правдивого, умного и храброго человека”.
Значительное место в мемуарах занимает Кавказская война. Ее происхождение не представляет для автора какой-либо тайны. “Главная причина” – в “невнимании Николая (Николая I. – В. Д.) к справедливым просьбам всех мирных горцев, которым он вместо страха внушил сознание унизительности их положения и сильную к себе вражду”. Из этого следовало, что для предотвращения войны русскому царю достаточно было правильно повести себя во время его визита на Кавказ в 1837 г. Сегодня уже мало кого устроит столь незатейливое объяснение. (Тем более, что война началась уже при Александре I.) Разве что тех, кому оно понадобится в целях, не имеющих касательства к исторической науке.
Трудно согласиться с Кундуховым и тогда, когда он дает весьма невысокие оценки Шамилю как полководцу. В частности, в блестящей (по мнению многих российских и зарубежных историков) экспедиции горского вождя в Кабарду в 1846 г. Кундухов не увидел ничего, кроме недостатка “решительности” и… “отваги”. Он не признавал за Шамилем талантов стратега и тактика, считая, что имам и его наибы побеждали “лишь храбростью и мужеством горцев”, “без всякого искусства”.
Обращает на себя внимание упоминание о предпринятой российскими властями в 1848 г. попытке заключить мир с Шамилем. Об этой возложенной на него деликатной миссии Кундухов говорит с чувством досады на имама, виновника срыва переговоров.
Стоит отметить, что Кундухов снимает с исторического полотна Кавказской войны героико-эпический лак, которым злоупотребляют многие историки и мемуаристы. Он не скрывает ее грязную и бесчеловечную сторону – на войне как на войне.
Особую ценность воспоминаниям Кундухова придает то обстоятельство, что он использовал уникальные народные предания о Кавказской войне, добытые из первых уст.
В последней (12-й) главе Кундухов предлагает свое видение опасностей, потенциально грозящих России, как многонациональной империи. Прежде всего автор сомневается, на пользу ли этой державе ее продолжающийся “под мраком таинственности” рост. По его мнению, самая сложная проблема – общение с мусульманским миром. Если Россия заменит “всю свою систему, основанную на праве сильного, системою, стремящейся к добру, пользующейся и любовью и доверием народов”, то она будет “богата, сильна и прочна”, обеспечит себе “повелительную роль” в Европе и Азии. Кундухов считал, что добиться верноподданства мусульман нетрудно, при одном условии – не мешать им исповедовать свою религию. Если же российское правительство не откажется от “ныне существующей близорукой политики”, то “непременно будет иметь в итоге печальные результаты и позднее раскаяние”. Это станет очевидным и непоправимым, когда мусульманские народы России бросятся искать спасения у ее врагов.
Человек гордый и ранимый, он привносит в свой рассказ пристрастную тональность, порожденную обидой за беспочвенные подозрения к нему российского командования и, быть может, за недостаточно оцененные заслуги.16 И все же есть прямой смысл взглянуть на многие вещи глазами М. Кундухова. Чтобы понять то, над чем задумываться не полагалось. Отрадно, что спустя более столетия после смерти Кундухова у нас, его соотечественников, появилась возможность услышать из той далекой, беспокойной эпохи сильный голос колоритной личности.
