После воцарения в Новороссийске полной анархии в связи с приходом немцев многим из офицеров удалось покинуть город и вернуться в Добровольческую армию. Тем временем на Дону атаман Каледин безуспешно пытался добиться разрешения у многочисленных комитетов вооружить добровольческие части. Оружие, оставленное оренбургскими казаками при их возвращении в родные пенаты на Дону, ибо большевики соглашались пропустить их лишь безоружными, Каледин захотел передать добровольцам, но местные донские комитеты спохватились и взяли заложников из числа юнкеров-артиллеристов, обещая возвратить их невредимыми лишь после возвращения оренбургского оружия на склады Донской армии. Что и было впоследствии сделано.
В Новочеркасске попытки добровольцев хитростью выманить у казаков орудия закончились полной готовностью вылиться в вооруженный конфликт между казаками и добровольцами. Для усмирения возмущенных казаков дважды приезжал сам Каледин, которому позвонил Алексеев, прося повлиять на станичников, дабы не допустить кровопролития. Казаки каждый раз восторженно принимали приезд атамана, крича «Умрем за тебя, Каледин!», однако стоило атаману скрыться из глаз, как они выкатывали пулеметы и готовились штурмовать помещения артиллеристов Добровольческой армии. Взбешенный атаман вернулся в третий раз, положив конец казачьему произволу, и два орудия остались в добровольческом артиллерийском дивизионе.
Отчаянные попытки добровольческих сил вооружаться были продиктованы еще и тем, что красная власть еще с конца декабря 1917 года начала сосредоточивать крупные силы к югу от Воронежа и в Донецком бассейне, наряду с этим не оставляя попыток пробиваться за границу с Доном мелкими отрядами и боевыми группами, с которыми более или менее успешно боролись такие же небольшие партизанские отряды Чернецова, Лазарева, Семилетова и Грекова, а также Донская офицерская дружина. Самым большим был партизанский отряд Чернецова, в котором насчитывалось 200 человек. Этот отряд успешно прикрывал Новочеркасск с севера, вдоль железной дороги на Воронеж, осуществляя прикрытие города и на северном, и на западном направления одновременно.
Сил в 200 человек, чтобы противостоять усиливавшемуся нажиму красных у Чернецова уже не хватало. Он приезжал в Новочеркасск, пытаясь воздействовать на мнение казаков по мобилизации усилий для отпора большевикам, но неизменно встречал самое глухое непонимание и безучастность к происходящему, точно бы все описываемые события, участником которых был он сам, происходили где-то на Марсе. Приехав во второй половине января 1918 года в последний раз и в очередной раз встретившись с казачьим равнодушием, он в сердцах бросил собравшимся: «Да, я погибну! Но также погибнете и вы! Разница между моей и вашей смертью будет в том, что я буду знать, за что я умираю, и умру с восторгом, а вы не будете знать, за что умираете, и погибнете в глухом подвале, с тупым молчанием, как овцы на бойне». Жизнь очень скоро подтвердила правоту слов есаула Чернецова. У Дона оставалась лишь одна возможность защитить себя, вооружив Добровольческую армию. Выступление ее против большевиков на суше и на море становилось неизбежным.
Раздел второй
Бремя флотского человека
Глава пятая
Севастопольская страда
Установление советской власти в Севастополе оставило по себе недобрую память. Главная военно-морская база империи оказалась в руках странных военных формирований, более напоминающих банды, однако с более или менее четкой «политической программой». Разумеется, «бандиты» объявили охоту на «контрреволюционеров», большую часть которых революционные матросы и примкнувшие к ним городские люмпены и уголовные элементы свозили в городскую тюрьму. Очевидец вспоминал: «Подогреваемая кровожадными статьями выходящих тогда в Севастополе „интернациональных газет“ „Таврическая правда“ и „Путь борьбы“ и кровожадными телеграммами Троцкого и других комиссаров, разнузданная, звериная банда матросов, „красы и гордости революции“, от которых отшатнулось все светлое и чистое, собрала свой митинг и дала Ганнибалову клятву уничтожить всю интеллигенцию, офицерство и буржуазию…»[24]
Основными узниками городской тюрьмы оказались офицеры флота, а также чиновники, чины полиции и стихийный лидер крымских татар, муфтий Челебиджан Челебиев, арестованный матросами как начальник враждебного им штаба крымско-татарских формирований. «Революционный трибунал», заседавший в городском Морском собрании, выносил не слишком разнообразные приговоры — многолетние сроки тюремного заключения и принудительных работ практически для всех заключенных. В это время на кораблях Черноморской эскадры беспрерывно шли митинги, где большевистские представители вменяли в вину матросам отсутствие жесткого подхода к своим бывшим офицерам, «пившим их кровь при царском режиме». Наконец, ежедневные упреки и призывы к расправе сделали свое дело, усиленные телеграммой члена коллегии Наркомата по морским делам Федора Раскольникова, адресованной Центральному комитету Черноморского флота. В ней Раскольников призывал искоренять заговоры против молодой советской республики и искать виновных в них, главным образом в среде морского офицерства.
В ночь на 27 февраля 1918 года с судов отчалили шлюпки с вооруженными матросами и взяли курс на редкие огоньки спящего города. На берегу, под предводительством комиссара, они отправились в тюрьму, где потребовали от прикомандированного к тюрьме комиссара выдать им «на расправу» пять заключенных. Комиссар запросил Совет, как следует поступить ему в ответ на просьбу взбодривших себя алкоголем и бряцающих оружием матросов. Из Совета ответили предельно ясно: выдавать всех, кого потребуют матросы. Комиссар попросил список. Бумага не заставила себя ждать, подготовленная, по-видимому, еще на борту корабля. Предводитель матросов протянул бумагу, в которой в числе первостепенных жертв значились муфтий Челебиев, контр-адмирал Николай Георгиевич Львов, капитан 1-го ранга Федор Федорович Карказ, капитан 2-го ранга Иван Георгиевич Цвингман и старший городовой севастопольской полиции Синица. Комиссар, не раздумывая, распорядился о передаче всех требуемых лиц в руки прибывших матросов.
Свидетель тех событий передавал рассказанное ему сокамерниками о мученической кончине первых обреченных: «…Им связали руки назад (вязали руки матросы и рабочий, плотничий мастерской Севастопольского порта Рогулин)… Их повели… Никто из обреченных не просил пощады… Дорогой до места убийства, в Карантинной балке, как передавал потом рабочий Рогулин, их истязали: больного старика Карказа били прикладами и кулаками и в буквальном смысле волокли, т. к. он болел ногами и не мог идти, адмирала Львова дергали за бороду, Синицу кололи штыками и глумились над всеми… Перед расстрелом сняли с них верхнюю одежду и уже расстрелянных, мертвых били по головам камнями и прикладами»[25].
Однако избиение моряков и других заключенных на этом не закончилось. Расправившись с первой «партией», матросы, опьяненные безнаказанностью убийства, вернулись за остальными, кто, по мнению их комиссаров, представлял потенциальную угрозу для большевиков. Списка этих людей не существовало, и из камер в первую очередь выволакивали старших офицеров, а затем и тех, кто просто попадался палачам под руку. В тесных тюремных коридорах, вдоль стены были расставлены все, кто был обречен стать следующими жертвами произвола. В тусклом свете коридорных ламп были видны бледные, но спокойные лица полковников по Адмиралтейству Черноморского флота Николая Адольфовича Шперлинга, Феодосия Григорьевича Яновского, капитана 2-го ранга гидрокрейсера «Принцесса Мария» Бориса Васильевича Вахтина, минного офицера эсминца «Счастливый» лейтенанта Георгия Константиновича Прокофьева, прапорщиков по Адмиралтейству Гаврилова и Кальбуса и вахтенного начальника блокшива № 9 Черноморской минной бригады поручика Ивана Несторовича Доценко.
Очевидец вспоминал: «Всем обреченным связали руки, хотя полковники Яновский и Шперлинг просили не вязать им руки: мы не убежим, говорили они… И эти пошли на свою Голгофу, не прося пощады у своих палачей, лишь у мичмана Целицо выкатились две слезинки — мальчик он еще был, вся жизнь у него еще была впереди, да прапорщик Гаврилов о чем-то объяснялся с бандитами… Их увели, а нам, оставшимся, сказали: мы еще придем за вами… Минут через 15–20 глухо долетел в камеру звук нестройного залпа, затем несколько одиночных выстрелов, и все смолкло… Мы ждем своей очереди… Мы лежим на койках, и глаза наши обращены то к иконам, то на окно, где за стеклом медленно-медленно приближается рассвет. Губы каждого невнятно шепчут: Господи, спаси, защити, ты единственный наш заступник, единственная наша надежда… Боже, как медленно, томительно приближается рассвет, минуты кажутся вечностью. Что пережито было за это время — не в силах описать ни одно перо… Послышались шаги и глухой говор… Звякнули ключи, провизжал отпираемый замок, и этот звук точно ножом кольнул в сердце… Они? Но нет, это отперли нашу камеру надзиратели. Началась поверка. Мы вышли в коридор. Пустые и мрачные стояли камеры, в которых еще вчера было так оживленно. Казалось, незримый дух убитых витает в них. В соседних камерах уцелело очень мало народу. Мы обнялись, расцеловались, мы плакали… Сколько в эту кошмарную ночь было перебито народу в Севастополе, никто не знает. Утром грузовые автомобили собирали трупы по улицам, на бульварах, за городом и свозили их на пристань. Доверху наполненные трупами баржи отводились в море и там, с привязанными балластами, сбрасывались в море… И неудивительно, если вы встретите севастопольца, преждевременно поседевшего, состарившегося, с расстроенным воображением, — никто не ждал этого. Никто не ожидал, что люди могут быть такими зверями…»[26]
