Леонид Ивашов - Маршал Язов (роковой август 91-го)

— Какие чувства вы испытали, когда Дмитрия Тимофеевича назначили министром?

— Я ревела года полтора… В тот день, когда его назначили, я его потеряла. Он уже не принадлежал ни мне, ни детям. Стал государственной фигурой — появилась охрана и все такое.

Для меня это было ужасно. Мы не могли, как прежде, в театр сходить, мы не могли просто так выйти погулять — охрана тут как тут. Я говорю: «Дима, я хочу тебя поцеловать. Ну, могу я тебя поцеловать?» А он мне: «Что ты, с ума сошла?»

Звонки бесконечные, работа день и ночь.

— Но это, очевидно, судьба жены любого государственного мужа?

— Это не судьба, это крест. Это такой крест, вы даже не представляете.

Всплескивание руками, ахи, вздохи и непрошеные слезы — все так по-женски. И просится с языка — мол, слабый пол. Да тут же и обрываешь себя: какой там слабый. Ведь сидящая передо мной женщина лишь последние недели передвигается не в инвалидной коляске.

— Он ведь переступил и через мое состояние. Я ему 19-го так и сказала: «Дима, ты никому не изменил. Ты народу не изменил, ты Родине не изменил, ты Президенту не изменил. Ты мне изменил, но я с тобой рассчитаюсь, только вернешься домой». (Грустно улыбается.) А он в ответ: «Ты меня не осуждай»…

— А, кстати, Эмма Евгеньевна, что было 19 августа? Каким показался вам муж в тот день?

— Уехал он рано-рано. Поцеловал перед отъездом и уехал. Утром вывезли меня на коляске на прогулку. Я ничего не могу понять: в воздухе дым, гарь, какой-то шум. Я спрашиваю, в чем дело? Я же ничего не знала, от меня все скрывали… Так в чем же дело, спрашиваю? Наконец слышу: чрезвычайное положение, идут танки.

Какие танки? Откуда? Быстро меня к телефону. Звоним Дмитрию Тимофеевичу. «Да, Эммуленька, — отвечает, — ЧП». А раз ЧП, значит, надо технику, охранять жизненно необходимые объекты, охранять, защищать.

Родина, держава — для него это было всё… Он вообще зациклился на этом.

— Эмма Евгеньевна, расскажите о встрече — 21-го.

— Он сам предложил мне повидаться. Я сразу не поняла, почему он прислал за мной машину. Наверное, чтобы со мной попрощаться.

— Он не сказал вам, с какой целью собирался лететь в тот день к Горбачеву?

— Нет, он не сказал. Но прощался со мной по-хорошему, может, и не предвидя, что потом будет арест.

Вы знаете, мне так кажется, внутренне он почувствовал какой-то подлог с этим «заговором». Разве это заговор? Все время поддерживалась связь с Белым домом, Крючков должен был выступить днем на сессии Верховного Совета России…

Если бы это был заговор и какая-то власть захватывалась — а какая еще власть нужна была Дмитрию Тимофеевичу? Стал бы он собирать Коллегию, советоваться со всеми, с тем же Шапошниковым? Нет, он бы приказывал — и только. Это я как женщина понимаю: раз он звал сослуживцев на совет, значит, думал о порядочности этого мероприятия. Он думал, что у этой компании все же была договоренность с Михаилом Сергеевичем.

Видно, как нелегко даются жене маршала столь свежие по времени воспоминания. Но, с другой стороны, заметно и то, как хочется моей собеседнице еще и еще говорить о ее Диме. Прошу Эмму Евгеньевну рассказать о первой встрече с мужем в «Матросской тишине».

— Подъехали. Я смело отставила костыли. С одной стороны адвокат меня поддерживал, с другой — мальчик-охранник, солдат. И провели меня на пятый этаж. Дмитрия Тимофеевича не предупредили, что я приеду. Ему только сказали, чтобы он прошел в следственную комнату. Он думал, что его вызывает следователь, и у него была бумага с просьбой разрешить со мной свидание.

И вдруг вхожу я. Задохнулся, говорит: «Эммуленька, ты? Это ты? Ты сама?» Он был потрясен.

…Сегодня он стал намного спокойнее. А сначала был шок. Но и тогда, на первом свидании, я поняла, что он не сломлен, нет, но шокирован.

А сейчас нет. Он проанализировал, что делал, как делал. И понял, что именно благодаря ему дело не кончилось хуже, что обошлось без больших жертв. Он так держал ситуацию…

Когда в газете «День» вышли две тюремные подборки стихов Анатолия Ивановича Лукьянова, бывшего Председателя Верховного Совета СССР, а ныне посаженного своим однокашником и многолетним, но вероломным соратником М. Горбачевым в камеру «Матросской тишины», я услышал от достаточно уважаемых поэтов разных направлений: «А неплохая поэзия». Может быть, сегодня это сдержанное признание поэтами автора тюремных стихов своим окажется самой важной поддержкой нового политического заключенного.

Не секрет, что сенсационность этих тюремных стихов — в политическом имени автора. Так же, как интересны для читателя стихи И. Сталина, Мао Цзэдуна, Ю. Андропова. Так же, как интересны стихи участников громких диссидентских процессов семидесятых годов. И тем более ценно это лаконичное признание профессиональных поэтов: «А неплохая поэзия».

Значит, не будь яркой политической биографии Лукьянова, не будь этой провокационной затеи с псевдопереворотом, умело исполненной мастерами из спецслужб, все равно остались бы стихи. Они — состоялись.

Политически расходясь с взглядами одного из руководителей Советского государства А. И. Лукьянова, я приветствовал его мужественное поведение в тюрьме и осуждал вероломное предательство Анатолия Ивановича его старыми поэтическими друзьями — Андреем Вознесенским, Евгением Евтушенко, Львом Ошаниным и другими…

«Спасите меня, поэты», — обращался к своим, казалось ему, единомышленникам Анатолий Лукьянов. Не спасли, а еще и предали, еще и оболгали, насмеялись в либеральной прессе над своим былым покровителем, коему за многое по-человечески обязаны — своими книгами, заграничными поездками, более чем благополучной жизнью. Понятие чести оказалось у шестидесятников не в чести.

Газета «День» с моей статьей дошла до «Матросской тишины», и, плененный, незаконно арестованный, брошенный своим кремлевским вероломным однокашником, брошенный трусливым, лакейским депутатским корпусом Верховного Совета СССР, Анатолий Лукьянов предложил нам в «День» свои стихи, написанные в камере «Матросской тишины».

Разогнали этот Верховный Совет, и поделом. Лакеям место в лакейской, а не в высшем органе страны. Бывшие члены Политбюро и генералы КГБ, брежневские холуи и певцы соцреализма, придворные диссиденты бросают свои каменья в «Матросскую тишину» и ее новых узников. Не оскудеет архипелаг ГУЛАГ и в горбачевский период. Неожиданные поэты продолжили традиции русской тюремной поэзии.

Как бы кто ни противился, как бы кто ни относился к политическим взглядам Анатолия Лукьянова, но в будущих антологиях русской тюремной поэзии хронологически после стихов Василия Стуса, Юрия Галанскова, Юлия Даниэля будут с неизбежностью публиковаться стихи Анатолия Лукьянова.

«Над „Матросской тишиной“ — синева» — песенный лад этого стихотворения заметили сразу же менестрели, уже переложили на музыку, уже поют…

В тюрьме, как и на войне, человек быстро раскрывается. Все плохое и хорошее увеличивается в размерах. Лукьянов меня даже поразил своей стойкостью, он первым из узников августовской революции отказался давать показания, еще тогда, когда никто не знал, чем это грозит. Когда руководители государства не таясь говорили о преступниках, о возможных расстрелах, о сотнях голов.

Дай-то Бог всем нам в случае чего оказаться такими же, как Лукьянов.

Народ начинает слышать «боль и слова» «Матросской тишины».

А узник продолжает писать. Это — его борьба. Его обвиняют в измене Родине люди, предавшие эту Родину в Рейкьявике и на Мальте. А он — пишет.

Анатолий Лукьянов седьмого ноября 1991 года в камере «Матросской тишины» писал сонеты о своем любимом художнике Максимилиане Волошине.

Он восторгается «гражданской войны карадагским заложником», который в отличие от форосского псевдозаложника «верен России, он верит в Россию». Сидя в камере, политзэк горбачевско-ельцинского призыва Анатолий Лукьянов уверен, как и его любимый художник, что — «душу России не сгубят свирепые демоны глухонемые».

Значит, не случайно обращается к русскому художнику Максимилиану Волошину из камеры «Матросской тишины» жертва новых политических репрессий.

Читатель, надеемся, что, прочитав книжку «Стихи из тюрьмы», задумавшись о будущем России, ты лаконично скажешь, вложив в эти слова и политический, и социальный, и трагический смысл: «А НЕПЛОХАЯ ПОЭЗИЯ!»

Владимир Бондаренко, декабрь 1991 г.

В ряде мест погашен Вечный огонь