Для коренных американцев независимость также не стала хорошей новостью. Во время Семилетней войны британское правительство выразило стремление расположить к себе индейские племена — хотя бы затем, чтобы удержать их от союза с французами. Были заключены соглашения, согласно которым Аппалачи объявлялись границей британского расселения, а земли к западу, в том числе долина Огайо, оставались индейскими. Конечно, эти соглашения не исполнялись строго после того, как наступил мир, что и привело к восстанию Понтиака в 1763 году. Но факт остается фактом: далекая имперская власть в Лондоне была более склонной признать права коренных американцев, чем жаждущие земли колонисты.
* * *
Возможно, провозглашение американскими колониями независимости стало началом конца Британской империи. Оно определенно отметило рождение новой динамичной силы — революционной республики, которая могла теперь эксплуатировать свои обширные природные ресурсы, не имея необходимости подчиняться далекому монарху. И все же империю не сломила утрата, как это произошло с Испанией, так и не оправившейся от потери южноамериканских колоний. Напротив, отделение Тринадцати колоний стало стимулом для дальнейшей экспансии. Да, половина Северной Америки была утрачена. Но англичан уже манила новая далекая земля.
Азия влекла британцев своей торговлей, Америка — землей. Расстояние являлось препятствием, но таким, которое могло быть преодолено благодаря постоянным ветрам. Однако был и другой континент, привлекательный по совершенно другой причине: он был бесплодным. И невероятно далек. Он представлял собой естественную тюрьму.
Австралия со своей красной почвой и невероятной флорой и фауной — эвкалиптами и кенгуру — в XVIII веке заменяла европейцам Марс. Это объясняет первую официальную реакцию на открытие капитаном Куком в 1770 году Нового Южного Уэльса: идеальное место для отбросов общества.
Неофициально ссылка практиковалась с начала 1600-x годов, формально же в систему наказаний она была включена только в 1717 году. В течение следующих полутора веков действовал закон, гласивший, что преступникам, совершившим незначительные преступления, порка или клеймение могли быть заменены каторгой (до семи лет), а тем, кто был приговорен к смертной казни — до четырнадцати. К 1777 году не менее сорока тысяч мужчин и женщин из Британии и Ирландии были высланы по этим основаниям в американские колонии и присоединились к сервентам (так объясняла Молль Флендерс ее свекровь). Теперь, когда американские колонии отпали, англичанам следовало найти новое средство от переполнения тюрем (не считая открытия новых на юго-восточном побережье Британских островов). Имелись и стратегические расчеты. Зная о давних испанских притязаниях в южной части Тихого океана, а также голландских и французских экспедициях, некоторые английские политики полагали необходимым заселение Нового Южного Уэльса для отстаивания прав Великобритании в Австралии. Но избавление от преступников все же было главной целью.
Северная Ирландия находилась в одном дне плавания, Северная Америка — в нескольких неделях. Но кому хотелось создавать новую колонию на пустом месте, отстоящем на шестнадцать тысяч миль[51]? Вовсе не удивительно, что для заселения Австралии потребовалось принуждение.
* * *
Тринадцатого мая 1787 года из Портсмута вышла флотилия из одиннадцати судов с 548 преступниками и 188 преступницами на борту — начиная с девятилетнего трубочиста Джона Хадсона, который украл одежду и пистолет, и заканчивая 82-летней тряпичницей по имени Дороти Хэндленд, осужденной за лжесвидетельство. Спустя почти девять месяцев плавания корабли достигли залива Ботани-Бей, и 19 января 1788 года бросили якорь южнее нынешней Сиднейской гавани.
В 1787-1853 годах к антиподам на “адских кораблях” было отправлено около 123 тысяч мужчин и всего 25 тысяч женщин за различные преступления, от подлога до кражи овец. С ними прибыло неизвестное число детей, причем многие из них были зачаты в пути. Еще раз подчеркну: с самого начала британцы в новой колонии были полны решимости плодиться и размножаться. Распущенность, питаемая импортным ромом, была одной из главных характеристик тогдашнего Сиднея.
Заселение Австралии было призвано решить проблемы на родине — прежде всего проблему преступлений против собственности. В сущности, каторга была альтернативой повешению воров или постройке для них тюрем в Британии. Но среди ссыльных встречались также “политические”: луддиты, участники голодных бунтов, ткачи-радикалы, участники “бунтов Свинга”[52], толпаддлские мученики[53], чартисты, квебекские патриоты. Около четверти ссыльных было ирландцами, и каждый пятый ирландец был политическим преступником. В Австралию попали не только ирландцы: там оказалось множество шотландцев, хотя шотландские судьи менее охотно, чем их английские коллеги, отправляли соотечественников в ссылку. Удивительно много Фергюсонов было сослано в Австралию: десять человек. Скупые записи об их преступлениях и наказаниях показывают, как тяжела была жизнь на каторге. Семь лет каторги за кражу нескольких куриц — вот приговор, вынесенный одному из моих однофамильцев — обычный для того времени. В Австралии каторжане, совершившие проступки, подвергались телесным наказаниям. Те, кто бежал, наивно надеясь попасть в Китай, погибли в безводных ущельях Голубых гор.
Парадокс австралийской истории состоит в том, что колония, заселенная людьми, вышвырнутыми из Британии, долго оставалась лояльной Британской империи. Америка — вначале сочетание табачной плантации и пуританской утопии, порождение экономической и религиозной свободы — закончила как мятежная республика. Австралия вначале была тюрьмой, прямым отрицанием свободы. В итоге оказалось, что более надежными колонистами стали не “отцы-пилигримы”, а каторжники.
Возможно, лучшее объяснение австралийского парадокса таково. Хотя каторжная система являлась насмешкой над притязанием Британской империи быть империей свободы, результатом этой политики стало фактическое освобождение людей, высланных в Австралию. Это произошло отчасти потому, что во времена, когда частная собственность была святыней, британские суды признавали людей виновными в преступлениях, которые сегодня считаются пустячными. Рецидивисты в массе своей (между половиной и двумя третями каторжников) совершали мелкие кражи. Австралийцы вначале буквально были нацией магазинных воришек.
В первое время каторжники, вынужденные работать на правительство или “приписанные” к частным землевладельцам (среди них офицеры полка Нового Южного Уэльса), были обеспечены немногим лучше, чем рабы. Но как только заключенные получали свидетельство об условно-досрочном освобождении, они были вольны продать свой труд тому, кто предложит самую высокую цену. Да и прежде каторжникам предоставлялось время для ухода за собственными участками. Уже в 1791 году двое бывших заключенных Ричард Филлимор и Джеймс Рюз выращивали на своих участках (на острове Норфолк и в Параматте соответственно) достаточно пшеницы и кукурузы, чтобы выкупить себя “со скидкой”. Действительно, те, кто пережил переезд и отсидел положенное по приговору, получили шанс начать новую жизнь, пусть и на Марсе.
И все же Австралия без вдохновенных руководителей никогда, возможно, не стала бы чем-то большим, чем огромным Чертовым островом[54]. В его преобразовании из свалки для отбросов общества в исправительное учреждение важную роль сыграл Лаклан Маккуори, губернатор колонии в 1809-1821 годах. Уроженец Гебридских островов, кадровый армейский офицер, дослужившийся до командира полка в Индии, Маккуори был таким же деспотом, как и его предшественники из ВМФ. Когда зашел разговор об учреждении совета в помощь губернатору, Маккуори заявил: “Я питаю надежду, что такой институт в этой колонии никогда не появится”. При этом, в отличие от своих предшественников, Маккуори был просвещенным деспотом. Для него Новый Южный Уэльс был не только местом наказания, но и местом для искупления. Он верил, что под его руководством каторжники смогут превратиться в граждан:
Перспектива обретения свободы является самым большим стимулом, который может служить исправлению нравов жителей… Вкупе с высокой моралью и должным поведением она должна вернуть человеку то положение в обществе, которое он утратил, и избавит его, насколько позволит случай, от возврата к прежнему дурному поведению.
По совету Уильяма Редферна, сосланного хирурга, который стал семейным врачом губернатора, Маккуори предпринял меры для улучшения условий на кораблях, перевозящих каторжников. В результате уровень смертности резко снизился (с одного из тридцати одного человека до одного из 122). Маккуори смягчил систему уголовного судопроизводства в колонии и даже позволил преступникам с юридическим опытом защищать обвиняемых в суде. Но самым явным и долговременным достижением Маккуори стало превращение Сиднея в образцовый колониальный город. Как раз тогда, когда экономика laissez-faire начала задавать тон в Лондоне, Маккуори стал ревностным сторонником планирования. Центральным элементом городского плана Сиднея стали огромные казармы Гайд-парка — самое большое в то время здание этого типа в империи вне Британских островов. Казармы — строгое симметричное сооружение (проект Фрэнсиса Говарда Гринуэя, глостерского архитектора, осужденного за подделку ценных бумаг) — напоминают утилитаристский “паноптикум” Иеремии Бентама. Шестьсот преступников, обладавших ремесленными навыками, спали в гамаках, по сто человек в комнате, и за ними было легко наблюдать через глазки. Но это не было тюрьмой. Это был центр распределения квалифицированного труда бывших ремесленников, которые, оказавшись в затруднительном положении, совершили мелкие преступления. Они были нужны Маккуори для строительства в Сиднее сотен общественных зданий, которые, по мысли губернатора, сделают из каторги городскую агломерацию. Первым таким зданием стала прекрасная больница, финансируемая из доходов от специального налога на ром.
