поэтому празднование в 2007 году предполагаемого 450-летнего юбилея государственного «союза» Кабарды с «Россией» обосновано скорее идеологическими, а не историческими причинами [316].
Истинный характер договора становится очевидным при более внимательном рассмотрении условий. В русской летописи не только отсутствует указание на присягу, но также не идет речь и об уплате дани. Есть немало оснований полагать, что царь Иван IV вначале исходил из того, что нашел в лице верховного кабардинского князя Темрюка Идарова могущественного союзника, с чьей помощью Московское государство рассчитывало расширить силовое присутствие на Северном Кавказе. Это объяснило бы, почему царь в последующие два года предоставил в распоряжение князя значительные войска (стрельцов или казаков), которыми тот мог свободно распоряжаться в борьбе против других кабардинских князей, оказывающих Темрюку неповиновение [317]. Иван IV даже счел возможным, после смерти своей первой жены, в 1561 году взять в жены дочь Темрюка. Это еще одно доказательство того, что в 1550‐х и 1560‐х годах с точки зрения Москвы они хотя и находились в асимметричном соотношении сил, но вместе с тем рассматривались как союзники по коалиции. О строгих иерархических отношениях, как в случае с элитой этнических групп, которые непосредственно перешли в царское подданство, речь отнюдь не шла.
Уже этот короткий взгляд на русско-кабардинские отношения показывает, насколько нецелесообразно исходить из предположения, разделяемого Г. А. Кокиевым и Ф. А. Озовой, что уже в 1550‐х годах осуществлялось предоставление кабардинских заложников в качестве выражения кабардинского подданства русской стороне [318]. Кроме того, данное утверждение, во-первых, не подкреплено происходящим из источника понятием, и во-вторых, внешние обстоятельства не позволяют сделать убедительный вывод о предоставлении заложников
Скорее с 1557 года ряд кабардинских князей, и среди них верховный князь Темрюк Идаров, исходящие из собственных властно-политических интересов, начали отправлять к царскому двору в Москве в знак «дружбы» одного или даже нескольких своих сыновей [319]. Последние были там крещены, получили русские имена, выучили русский язык, были приняты на царскую военную службу, участвовали в оборонительных войнах против крымского ханства и некоторые еще при Иване IV стали видными политическими деятелями в Московском государстве [320]. Княжеские семьи добровольно посылали своих сыновей, которые никогда не заменялись, не рассматривались как залог и которые, как правило, никогда не возвращались на родину [321]. Чтобы подчеркнуть союзнические и дружеские отношения, они, напротив, поступали на царскую службу, перенимали русскую культуру и обеспечивали своим семьям перспективные должности при дворе. Эта форма отправки сыновей не имела ничего общего с позднеримской или монголо-татарской традицией заложничества, когда в каждом случае метрополия была заинтересована в том, чтобы оказывать влияние и политически воздействовать на наследника престола покоренной этнической группы, прежде чем он возьмет в руки бразды правления этой группой. Также это не имело ничего общего с заложничеством, которое укоренилось в Московском государстве с 1580‐х годов.
Самое позднее в конце 1580‐х годов в русско-кабардинских отношениях произошли коренные изменения. Наперсник и тесть царя Ивана IV князь Темрюк Идаров умер от ран, полученных в сражении с крымскими татарами, двое его сыновей попали в крымско-татарский плен. Идея, что Идаровы смогли бы объединить под одной рукой всех кабардинских князей и соседние этнические группы Северного Кавказа (по образцу модели московского владычества над княжествами Киевской Руси) и обеспечить царю стабильную возможность влияния во всем регионе, оказалась иллюзией. Противодействие вмешательству Москвы на Северном Кавказе ожесточенно и последовательно выражали не только ее противники в Османской империи и в Крымском ханстве. Среди кабардинских князей также сформировался сильный антимосковский альянс [322]. В результате царское правительство сделало вывод, что больше не может полагаться на один княжеский клан, чтобы прочно закрепиться в регионе. Оно нуждалось в более широком фундаменте власти.
Начало московского заложничества на Северном Кавказе
По аналогии с уже устоявшейся практикой политики подчинения на восточной границе с этих пор Московское государство обратило свой взгляд на все сильные партии Северного Кавказа. Как можно больше вождей и князей были обращены в подданство с помощью присяги «под царскую руку». При «неповиновении» организовывались военные походы, партии натравливались друг на друга. Для укрепления этой многопланово организованной политики на Северном Кавказе московская сторона впервые в истории создания своего государства применила метод, с которым кабардинцы были уже хорошо знакомы из османско-крымско-татарского опыта: взятие заложников. Применительно к 1588 году можно говорить не об удивительном «переломном моменте» в методе заложничества в сравнении с 1550-ми годами (Ф. А. Озова) или даже об открытии «двухступенчатой» практики (Г. А. Кокиев), но скорее только о начале практики заложничества [323].
И вновь полезно обратиться к истории понятий, чтобы приблизиться к пониманию современников событий — в данном случае пониманию того, что подразумевала московская сторона под термином «заложник». Изначально доминировавший термин заклад, обозначавший заложника, впервые был применен в кабардинском контексте в 1588 году в жалованной грамоте [324]. Исходя из этого, необходимо было выступить военным походом против «непослушных» («на наших непослушников»), «заставить повиноваться» и затем захватить заложников («и заклады у них поимати»). Заложник (заклады) должен был быть доставлен в город Терск для подтверждения («для укрепления поимати»), чтоб они [кабардинцы] «от Крымского и от Шевкальского отстали» и вместо этого «в нашем царском жалованье и в службе» были [325].
В этой грамоте представляются важными несколько элементов. Так, сначала осуществлялось принуждение к «послушанию» и только затем брались заложники «для подтверждения», но не наоборот — люди становились пленниками, чтобы таким образом осуществить процесс покорения. В противном случае речь шла бы о пленении, но не о захвате заложников в смысле человеческого залога. Кроме того, взятие заложника обосновывалось тем, что он должен был обеспечить лояльность царю и предотвратить переход на сторону Крымского хана или кумыкского шевкала (человеческий залог). Наконец, было приказано содержать заложника в московской крепости Терск — порядок действий, который явственно отличался от монголо-татарского метода держать заложников при ханском дворе.
С термином заклад московские дипломаты ввели понятие для «человеческого залога», которое до этого с XIV века использовалось как эквивалент латинского термина pignus (залог) исключительно для материальных видов залога, таких как залог недвижимости, залог движимого имущества или антихрез, и которое едва ли можно было отличить от русского термина для материального залога (залог). С конца 1580‐х годов оно стало также распространяться на обозначение человеческого залога, хотя и всего на полстолетия [326].
Именно эта аналогия, согласно которой понятие залога отныне должно было распространяться как на людей, так и на материальные предметы, ярко демонстрирует характер заложничества
