И вот решила власть таким же манером пожаловать Солженицыну, самому крупному, самому маститому русскому писателю, человеку легендарному, с которым считаются в мире, с мыслями которого соизмеряют свои мысли целые поколения людей, решила власть пожаловать по случаю его юбилея самую высокую, или, как принято у них говорить, самую престижную, свою награду — орден Святого апостола Андрея Первозванного.
Собственно, орден этот был возобновлен недавно. А впервые его учредил в России государь Петр Алексеевич. Этот бесспорно великий и славный орден родился в соответствующую великую и славную эпоху. Он был под стать эпохе, когда Россия, прирастая территориями, сокрушая «домашних и внешних супостатов», находилась на невиданном подъеме во всех областях жизни: расширялись старые и заводились новые производства, вырастали целые города, единственные российские союзники — ее армия и флот — крепчали день ото дня на страх врагам, юношей питали науки, а сам государь ради подданных, лишив себя покоя, простер в работу руки. И, естественно, тогда Андреевский орден, наряду с императорским титулом главы государства и другим, был символом величия России. Реального, добытого штыком, созданного руками народа, величия.
Совершенно обратное, по всем перечисленным пунктам, переживало Российское государство в 1990-е. И в такой ситуации появление всякого рода пышных государственных регалий вряд ли может быть уместным. А равно неуместной и даже вызывающей представляется и церемонно-парадная, показная сторона жизни тогдашнего двора. Что может символизировать новый Андреевский орден? Какую такую славу? И в этом смысле очень показателен пример посвящения в орден первого его кавалера. Выбор власти тогда выпал на престарелого ленинградского академика. Человек он, безусловно, заслуженный и, возможно, достойный самой высокой награды. Но тут вопрос: от кого эту награду получать? из чьих рук? Из рук созидателей Российского государства, из добрых отеческих рук получить, действительно, почетно и лестно. Академик же не погнушался принять награду из самых неласковых, самых неумелых рук, когда-либо управлявших Россией и ничего, кроме неприятностей, Отечеству не доставивших.
Но, помимо того, слишком уж театрально, слишком «мишурно» выглядит и самый знак ордена — этакая гирлянда из металлических блях, надеваемая на шею. И опять-таки, это придумано для большего эффекта. Ведь власти в данном случае нужен прежде всего эффект от представления с награждением, политические дивиденды, как говорят. И академика не смутила ни очевидно показная церемония, ни сам муляжный знак ордена.
Впрочем, академик на самом деле на момент награждения пребывал в столь почтенных летах, что ему, наверное, уже было все равно, чем его наградят, — экзотическим ли орденом, значком ли «ГТО», или путевкой в пионерский лагерь. Он всему был одинаково рад. А церемония этого исторического награждения, несмотря на все старания церемониймейстеров, вышла скорее зрелищем печальным, нежели торжественным. Эффект получился обратный. Сошлись двое. Очень, кстати, похожие друг на друга люди. Награждающий — гальванизированная шевелящаяся мумия и счастливый кавалер — ровесник Мамврийского дуба — академик. Награждающий, царапая кавалеру уши, неловко надел ему на шею сусальную гирлянду, и оба в изнеможении тотчас рухнули на диван. Такова была российская слава 1990-х.
Прошло, однако, время. И власти вновь потребовалось показать свою состоятельность с помощью какого-нибудь выдающегося авторитета. Но случилось непредвиденное. Случилось такое, отчего глава государства, как это он обычно делал в таких случаях, исчез куда-то на несколько дней, спрятал, как страус, голову в песок, а его изощренная камарилья не могла даже скрыть своего позорного потрясения, комментируя затем случившееся. Солженицын проигнорировал их высшую награду. Он публично заявил буквально следующее: «От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего ее состояния, я принять награды не могу!». Отказавшись ее принимать, он тем самым показал истинную цену их орденам с громкими наименованиями, он тем самым показал истинную цену самой «верховной власти». Он не стал участвовать во лжи. И не стал поддерживать ложь. Верховный правитель после такого демарша, как обычно спрятался, затаился на некоторое время. Кто-то из его подручных смущенно и невразумительно пытался объясниться, оправдаться…
В последние годы Солженицын жил затворником в своем подмосковном имении, так же, как он до возвращения жил в Вермонте. Крайне редко его показывали по телевиденью: разве по случаю визита к нему нового верховного правителя. Работал он в этот последний период по-прежнему производительно. Как нам рассказала через несколько месяцев после его кончины вдова Наталья Дмитриевна, Солженицын буквально еще за несколько часов до смерти сидел над какой-то рукописью.
Для иллюстрации похорон Солженицына позаимствуем собственные же заметки из другой книги: это наш многолетний дневник. Мы умышленно не хотим стилизовать этот фрагмент в соответствии с основным текстом, потому что, как нам представляется, дневниковый жанр способен более колоритно передать событие, — это не вымученные воспоминания, а непосредственная, записанная в день события, зарисовка с натуры. Итак:
5 августа:
Позапрошлой ночью умер А. И. Солженицын. А сегодня с одиннадцати утра в Академии Наук выставлен гроб с телом для прощания. Я утром ходил в Синодальную библиотеку в Андреевский монастырь. На обратном пути заглянул в Академию. Было где-то полчаса третьего.
Когда я сидел над книгами, то думал, что сейчас, наверное, вокруг Академии очередь вьется в несколько колец. И вот я поднимаюсь от монастыря по железной лестнице на горку, где стоит этот убогий билдинг, и вижу… нет почти ни души! Милиционеров много вдоль изгородки и у проходной. Ну, раз так, думаю, то, может быть, зайти, поклониться, как говорится, праху. Милиционер показал, куда пройти: это со стороны Москвы-реки, если смотреть на здание, правый подъезд. Подхожу. Там очередь. Не более сорока-пятидесяти человек. Правда, постоянно — по одному, по двое — подходят новые поклонники, но также и уходят уже откланявшиеся. Поэтому очередь остается более или менее постоянной величины.
Солженицын лежит в «граненом» православном коричневого цвета гробу с ручками. На вид он даже чуть похорошел с тех пор, как его последний раз показывали по телевизору. По левую его руку стоит вдова — Наталья Дмитриевна и внимательно рассматривает всех проходящих мимо. Возле нее кто-то из сыновей. Еще какие-то знакомые по голубому экрану лица, и среди них — Горбачев — круглолицый, упитанный, коренастый. В коридоре дает интервью телевизионщикам Розанова. Или не Розанова?.. Может быть, похожая на нее дама. Толком не разобрал.
По дороге к метро нет-нет, да и встречаются люди с цветами — идут в Академию.
Вечером по радио предают, что проститься с Александром Исаевичем пришли тысячи людей самых разных возрастов. О невеликом числе почитателей, выбравшихся проститься с покойным, я уже заметил. Что же касается возрастного разнообразия, то я лично не видел в зале прощания и вокруг него ни одного человека, кроме милиционеров при исполнении, моложе сорока. Не знает его молодежь. И не понимает! Его лагерная и тираноборческая эстетика и патетика в наше время не вдохновляет даже читателя среднего поколения, не то что молодых.
Для меня самый верный показатель литературных интересов — читающая публика в метро. Двадцать лет назад в метро каждый второй читатель держал в руках толстый журнал и читал, между прочим, видимо, и Солженицына, потому что в те годы редкий литературный журнал не печатал что-нибудь из него. Теперь девять из десяти читающих в метро (о читателях газет и иллюстрированных журналов я не говорю) упиваются развлекательным, или, как теперь это называют, гламурным, хламом — детективами, любовными романами, т. н. «женской» прозой. Оставшиеся читают тоже нечто гламурное, но более высокого уровня: не далее как вчера подглядел — молодой элегантный человек увлеченно читал «Игрока». Среди этой публики нет потребителей творчества Солженицына! Да и есть ли вообще где-то такие потребители?
Погода сегодня в Москве хуже не бывает: холодно, дождь. Можно, конечно, объяснить сегодняшнее малолюдье в Академии Наук капризами московского лета. Но, помнится, когда умер Сахаров, и прощание с ним проходило во Дворце молодежи на Комсомольском проспекте, была зима, и стоял довольно крепкий морозец, но очередь к Сахарову петляла по всем Хамовникам, и чтобы увидеть этого деятеля в гробу, нужно было отстоять часа два-три. Нисколько не преувеличиваю, потому что сам тогда отстоял. Дело не в погоде. Просто Сахаров умер в эпоху массового митингового психоза, охватившего всю страну. Тогда народ сбивался в кучи по любому поводу: выступает на Арбате какой-то безвестный говорун — тут же собирается толпа послушать его. Но это была естественная жажда людей напитаться тем, что многие годы было совершено невозможным. Теперь же любое политизированное собрание почитается чем-то пошлым и потому постыдным — занятием маргиналов. Теперь большинство исповедует такую приблизительно мораль: я вне ваших митингов, вне ваших собраний, я выше всех этих пережитков. Прощание же с Солженицыным, безусловно, именно политизированное собрание. Присутствие генсека это подтверждает. Солженицын в равной мере, как и художник, — политический публицист, политолог.
