Няня умерла, родители часто отсутствовали по вечерам, мы оставались с кухаркой. Кухарки жили на кухне и часто менялись. Лучше всех была Маруся: невысокая, плотная, с гладко причесанными соломенными волосами. При Марусе кухня была чистенькая, уютная, кровать застлана стеганым одеялом из пестрых кусочков. На кро-{118}вати раскладывались карты; мы с Марусей играли в подкидного дурака и в шестьдесять шесть - это, разумеется, если родителей не было дома... Но у Маруси был пьяница муж, устраивавший иногда, скандалы под кухонным окном. Стучал в стекло, орал: "Выдь, поговорим! Выдь, сказано!" И добавлял разные непонятные слова. Его появление Маруся объясняла мне тоже непонятно: "Не сплю я с ним, вот и злобствует!" Если отец был дома, он прогонял пьяницу, но если отца не было, то Марусин муж шумел долго, и мы с Гулей плакали от страха. Из-за этих скандалов и пришлось с Марусей расстаться... Была еще Надя, крутившая роман со столяром, он иногда посещал ее по вечерам, если родителей не было дома, и Надя просила нас: "вы папе-маме-то не говорите, что Илья Петрович заходил!" Мы не говорили. Кончилось тем, что Надя пыталась отравиться, чего-то глотнув. Видимо, это случилось в воскресное утро, ибо все были дома. Надю не могли дозваться, отец пошел на кухню посмотреть, что с ней, затем поднялась суматоха, мать отправила нас в детскую, затворила дверь, но мы все равно слышали топот ног, кем-то произнесенное слово: "Носилки", фразу: "Слева заходи, так не пройдут!" А главное - Надин истошный вопль: "Через любовь погибаю!" Были и другие кухарки, я уж и не помню всех...
Мы с Гулей сидим вечером не в детской, а в столовой, сидим в креслах друг против друга и ждем чего-то, то ли ужина, то ли чтобы кухарка велела ложиться спать. Молчим, а за окном тьма, а в доме тишина. Я внезапно объявляю: "Знаешь что? Я - сумасшедшая!" - "Нет!" - поспешно говорит Гуля, и на ее пухлой мордочке появляется сложное выражение: мольба и страх одновременно. Она уже испугалась, но просит дальше ее не пугать. "Нет, да!" - восклицаю я, после чего закатываю глаза, скашиваю их, начинаю трястись, подвывать, и Гулино умоляющее: "Не надо!" - меня еще больше раззадоривает... Кончается это Гулиным ревом и появлением на пороге кухарки с криком: "Угомону на них нет!"
До сих пор не знаю, как переживала сестра неблагополучие нашего дома, ссоры родителей, что было известно ей о романе матери. Мы никогда об этом не говорили. Обсуждать такие вещи казалось нам стыдным, невозможным. Сестре приходилось хуже, чем мне. Она была меня моложе, и наше растущее безденежье ударяло по ней, когда она находилась в более раннем возрасте. {119}
Хуже, чем мне, сестре было и потому еще, что в ее характере не было моего легкомыслия, веселости, глуповатой восторженности, стремления постоянно чем-то и кем-то увлекаться. По характеру она была скорее замкнута, очень самолюбива, унижения от визитов кредиторов переживала, мне кажется, глубже, болезненнее, чем я. К тому же я вечно убегала из дому, а она была домоседка, домовита, хозяйственна, аккуратна - вечные ее попытки прибрать, прихорошить наши случайные жилища. С детства у нее были твердые понятия о чести семьи, о невозможности выносить сор из избы, она бы лучше отрезала себе язык, чем пожаловалась кому-то постороннему на мать, на отца, на меня. Я-то душу облегчала, я-то жаловалась...
Из-за разницы возраста и характеров мы не были дружны, а, скорее, друг друга раздражали. Ольга придавала большое значение умению вести себя, хорошим манерам, постоянно указывая мне на их нарушения: "Не горбись за столом!", "Не говори так громко!", "Как ты держишь нож?".
Рассказывая что-либо, я любила украсить рассказ подробностями, нередко придуманными, с единственной целью сделать свое повествование либо пострашнее, либо посмешнее,- заинтересованные лица подруг подхлестывали меня, я увлекалась, и тут слышался мрачный голос девочки Гули: "И вшё она врет!" Не скрою: в эти минуты мне хотелось ее убить. Но я, в свою очередь, неоднократно давала ей поводы (и, кстати, более обоснованные!) для таких же преступных желаний.
На свой день рождения Ольга пригласила двух-трех одноклассниц. Среди них должна была впервые посетить нас девочка из благополучной семьи, дочь преуспевающего коммерсанта, владельца крупного харбинского магазина. Мы жили тогда в доме Ягунова. Ольга накануне выстирала скатерть, утром ее гладила, пекла сладкий пирог, были извлечены, начищены, положены на стол остатки фамильного серебра - чайные ложки и маленькие ножи с вилками, предназначенные для фруктов. Красовалась на столе и серебряная, необычной овальной формы маленькая кастрюля с длинной деревянной ручкой - в ней когда-то варили нам манную кашу, а сейчас в нее были насыпаны конфеты. Я подозревала, что эти хлопоты были вызваны желанием не ударить лицом в грязь перед девочкой из богатой семьи. Кастрюлька и прочее дол-{120}жны были продемонстрировать, что мы знавали лучшие времена. И я подавала реплики такого рода: "Не забудь задрапировать умывальник какой-нибудь красивой тканью, ну, в крайнем случае маминой бархатной накидкой! А то твоя Мирра увидит умывальник в комнате и станет нас презирать!" Или: "Слушай, а где папин рисунок гербов? Вот бы его повесить на стену!" - "Мама! Скажи ей, чтобы она отстала!" Мать - строго: "Оставь девочку в покое. Не порти ей удовольствие!"
С меня взяли слово, что за чаепитием я буду вести себя пристойно, сестру не дразнить, гостей не обижать и вообще поменьше разговаривать. "Если ты так не можешь - лучше уходи!" - молила сестра. Я ответила, что могу, и намерена была слово сдержать.
И вот явились Гулины одноклассницы, принаряженные, с подарками, и самый лучший подарок принесла Мирра Фукс (тот самый клетчатый шарфик, из-за которого мы позже подрались!), и одета была всех лучше, в прелестном платьице с вышивкой, и лакированные туфли, и тонкие чулки, и мне сразу почудилось, что она дерет нос и задается,- в этом, впрочем, я тогда подозревала всех богатых... Сидела я поначалу на диване с книжкой, всем видом показывая - никому не мешаю, читаю себе! - меня представляли: "Моя старшая сестра!" Я любезно улыбалась, улыбались мне. Шелестела бумага, разворачивались подарки, Гуля восхищенно восклицала, девочки щебетали, я сидела тихо, сестра, однако, о присутствии моем не забывала, изредка опасливо в мою сторону косилась... "Настоящий шотландский, папа привез из Лондона, но не моя расцветка, мне идут теплые тона!"
С этого и пошло. За столом я сказала: "Фира, возьмите конфетку!" "Мирра!" - поправила сестра. "Как? Ты же всегда говорила: "Фирра Мукс?" "Неправда! Я говорила Мирра Фукс!" - "Да? Ну извините меня, Фирочка. То есть: Мирочка!" - "Пожалуйста",- отозвалась Мирра... Что-то еще я отмочила, не помню уж - что, помню лишь, что Ольга толкнула меня ногой под столом, а я - громко: "Это ты меня толкнула?" Она - голосом почти плачущим: "Я не торкара!" В минуты волненья она, как в детстве, внезапно путала "р" и "л", свистящие и шипящие. Я - кротко: "Не торкара? Кто ж интересно торкнур?"
Не горжусь этим, напротив. Рада была бы взять все {121} обратно, но ни слов своих, ни поступков обратно не возьмешь. Сестра потом плакала, мать меня ругала долго и справедливо.
И такой случай вспоминается. В хорошую погоду вечером харбинцы любили собираться "около Чурина" - крупный универсальный магазин в центре города. Молодежь гуляла взад-вперед, пожилые - сидели на скамейках. Мы с Ольгой очутились там однажды случайно, просто шли мимо, но, влившись в толпу гуляющих, сестра приосанилась, придирчиво меня оглядела и зашептала: "Не говори так громко? Не маши руками! Почему ты такая растрепанная?" - "А! сказала я.- Ты меня стесняешься? Иди вперед. Мы незнакомы!" Дала ей отойти, потом крикнула: "Барышня!" Все стали оглядываться, оглянулась испуганно и Ольга. "Барышня, вы мне когда десять рублей отдадите? Брали до завтра, а вот уж месяц..." Она кинулась бежать от меня, а потом жаловалась матери: "Я никогда никуда с ней больше не пойду! Мама! Скажи ей!" Мать мне много чего сказала в тот вечер...
Как-то я случайно подслушала разговор матери с ее приятельницей, кажется с Вероникой Николаевной. "Иосифа Сергеевича не вижу,- говорила мать,- даже на улице не встречаю, хотелось бы забыть о нем, но, увы, Наталья унаследовала некоторые неприятные его черты и вечно напоминает мне его своими выходками!"
Как отец, я любила эпатировать, никого не щадить ради красного словца и быть застольным весельчаком. Сестра же, вслед за матерью, внешности, декоруму, чтобы все было "как у людей" - придавала огромное значение...
Сестра была очень хорошеньким светловолосым ребенком, с солнечной улыбкой, а к двадцати годам превратилась в эдакую царь-девицу - высокую, здоровую, кровь с молоком, русую, с прекрасными серо-голубыми глазами. Вскоре после моего отъезда в Шанхай Ольга вместе с Женей Роджерс, к тому времени осиротевшей (мать умерла от инфаркта, отец от рака), уехали в Пекин. Сестра там была гувернанткой (чтобы не сказать - нянькой!) в английской семье, Женя давала уроки. Впервые очутилась Ольга без матери и без меня, и по письмам ее, сохранившимся в материнском архиве, я вижу, как она без нас тосковала, как жаждала от нас вестей! Я писала ей редко и коротко. Я пыталась завоевать Шан-{122}хай, а это мне никак не удавалось, и не до Гули мне было. А вот Женя, которая по возрасту была ближе ко мне, дружила не со мной, а именно с Гулей, относясь к ней куда нежнее и внимательнее, чем относилась я, и в их трудные годы в Пекине заменила ей старшую сестру.
