мысль, что он страдает и умирает ради герцогини, которую любил более всего. Никто с такою твердостью не переносил своего заключения, как де Жар, и это не давало покоя Ришелье. Однажды, когда патер Иосиф давал ему отчет о своем последнем свидании с де Жаром, Ришелье сказал: «Мне надоели все эти проделки. Не может быть, чтобы де Жар был совсем непричастен к заговору, составленному против меня герцогиней де Шеврез и королевой. Достаточно какой-нибудь переписки, письма, одного слова, чтобы его осудить. Имея две строчки, написанные каким-нибудь человеком, можно предать суду самого невинного, потому что, подтасовывая обстоятельства, можно найти в них то, чего ищут».
Потом кардинал сказал: «Командору де Жару должна быть известна вся эта интрига, затеянная королевой Анной Австрийской. Если он не был при этом действующим лицом, то был, по крайней мере, поверенным человеком в этом деле. Мне нужно знать эту интригу, мне нужно разоблачить ее перед королем, который, по-видимому, желает уступить настояниям своей жены против меня. Если мне удастся добыть доказательства или добиться признания, что существует заговор с брюссельскими и испанскими изгнанниками, то мой последний враг – королева – будет побежден. До сих пор я карал де Жара, как моего соперника, а теперь хочу наказать его, как виновного. Понимаешь ли ты?»
Наконец кардинал приказал патеру Иосифу прийти к нему на другой день в 9 часов утра вместе с интендантом [29] Шампани де ла Файма, ознакомившись с делом де Жара, которое он дал своему собеседнику. Приказание это было, конечно, исполнено, и Ришелье после короткого совещания по этому делу, которое де ла Файма понял совершенно, отпустил его, сказав, что ему во что бы то ни стало необходимо добиться признания командора в соучастии с королевой и герцогиней де Шеврез. При этом он уполномочил его действовать по своему усмотрению.
Через несколько дней после этого де Жара отправили в город Труа [30], где он был тоже заключен в тюрьму. Сначала, однако, де ла Файма оказывал ему много внимания и приступил к делу очень мягко. Ведя с ним дружеский разговор, он старался выведать то, что ему было необходимо. Этот способ ему не удался. Тогда он стал допрашивать его с кротостью, приняв на себя роль сострадательного судьи, и советовал во всем сознаться, но и это не помогло. Наконец он прибегнул к угрозам, заключил его в тюрьму, столь же ужасную, как и та, в которой он был в Бастилии, угрожал пыткой и клялся, что тот будет казнен, но командор ни в чем не сознался. Восемьдесят раз де ла Файма допрашивал де Жара, но последний ни одним словом не скомпрометировал ни себя, ни королеву, ни герцогиню де Шеврез. Наконец де Жар был предан суду. Председателем этого суда был де ла Файма. На суде де Жар не сознался ни в чем, и суд не мог найти ни одной улики, но, тем не менее, приговорил его к смертной казни. Де ла Файма сам пришел к нему в тюрьму для объявления этого приговора, однако обещал ему помилование, если он расскажет то, что ему известно по этому делу. «Не обвиняйте герцогиню де Шеврез, если вы этого не желаете, – говорил он, – но обвините королеву. Что вам до нее? Ведь вы любите только герцогиню: ну так откройте все, что знаете про королеву, и будете свободны и сейчас же сможете отправиться к прелестной герцогине, вместо того чтобы идти на эшафот». Резкий и даже грубый отказ последовал на это предложение. «Пытка заставит вас сознаться», – пригрозил де ла Файма, вне себя от ярости. Де Жара повели в зал, где производились пытки, и, показав ему все орудия, существовавшие для этой цели, объяснили способ их употребления. Де Жар оставался непоколебим. Видя, что он ничем не может подействовать на этого человека, де ла Файма велел отвести его в тюрьму и сказал: «Через два часа над вами совершится казнь».
Оставшись в тюрьме, де Жар на минуту пал было духом. Ему вспомнились слова, сказанные де ла Файма, чтобы он рассказал только о королеве, не обвиняя герцогиню. Сам он не был ни в чем виновен, но действительно знал все, что затевала Анна Австрийская, и мог бы ее выдать, однако не хотел купить себе жизнь ценой доноса, а потому отверг мысль выдать королеву.
После того прежняя твердость возвратилась к нему, и, когда тюремные стражи привели к нему священника, который должен был присутствовать при последних минутах, на лице де Жара не оставалось и следа прежнего волнения, и он принял пастыря Церкви с чувством христианина, готовящегося предстать на суд Божий. Началась исповедь, но де Жар увидел, что священник пытается добиться от него признания, и сказал: «Еще шпион. Я должен был подозревать это, судя по вашему костюму. Вы капуцин; к этому ордену принадлежит отец Иосиф, и я должен был заметить под вашей шерстяной одеждой кончик одежды кардинала. Я не нуждаюсь, чтобы вы продолжали исполнять свои обязанности столь недостойным образом. Через час я предстану пред Господом. Он сам отпустит мне мои прегрешения». Пристыженный священник удалился, а через минуту к де Жару вошел палач.
Командор позволил связать себе руки и обстричь волосы и последовал за кортежем. Придя на место казни, де Жар твердым шагом взошел на эшафот, взглянул в последний раз на небо, потом на собравшуюся толпу и, обратившись к палачу, сказал: «Я готов». Когда палач хотел завязать ему глаза, де Жар вытащил из своего кармана платок и сказал палачу: «Этот платок принадлежит герцогине де Шеврез. Я получил его, когда мне было позволено доставить мое белье из Парижа, и желаю, чтобы мне завязали глаза этим платком. Вы последний человек, с которым я говорю на сем свете, единственный, к которому я могу обратиться с просьбой, и умоляю вас выслушать ее. Отправьте этот платок к герцогине де Шеврез, когда он будет обагрен моей кровью, и дайте ей знать, что, умирая, я думал о ней и о Боге. Она щедро вознаградит посланного от вас».
Когда палач кивнул в знак согласия, де Жар позволил завязать себе глаза и, положив голову на плаху, ожидал последней минуты. Палач уже поднял топор, как вдруг под эшафотом раздался крик: «Король милует!» – «Милость! милость!» – радостно повторила толпа, и затем все, как один человек, воскликнули: «Да здравствует король! Да здравствует кардинал!»
Палач отбросил топор, поднял командора и развязал ему глаза. Сначала де Жар стоял, совершенно ошеломленный, ничего не видел и не
