Когда Опперпут вернулся из Варшавы в Лунинец, у него уже имелась бумага от Савинкова, в которой говорилось, что Селянинов “проверен” и ему следует оказывать всяческое содействие. Микулич знал, что в Варшаве состоялась еще одна встреча Опперпута с Савинковым, прошедшая “один на один”. Что заставило Савинкова “скорректировать” свои первые впечатления об Опперпуте-Селянинове – сказать трудно. С собою в Россию Опперпут вез антисоветскую литературу, но, по уверению Микулича, не только ее. В его чемодане он заметил банки с кокаином и даже ядами. Когда Микулич спросил, зачем эти яды, Опперпут, якобы, ответил: “Бороться с коммунистами надо всеми способами! Надо отравлять красноармейские кухни, даже колодцы, чтобы вызвать возмущение населения”.4
Уже весной 1921 г. Опперпут играл чуть ли не главную, а может, и главную роль в Западном комитете и был кооптирован во Всероссийский комитет Союза. В конце мая он в очередной раз выехал в Варшаву, на сей раз для участия в учредительном съезде НСЗР и С, который, как нам уже известно, состоялся в середине июня. Но как раз тут успешное продвижение Опперпута в самые верхи савинковской организации сорвалось. На пути в Варшаву (в Минске) он был арестован ГПУ во время полного разгрома всего Западного комитета. Вместо зала заседаний съезда Опперпут оказался в тюремной камере.
Если во время службы в Красной Армии (в Смоленске и в Гомеле) “краском” Опперпут идейно переродился в савинковца, то теперь в тюрьме произошло обратное превращение: савинковец стал сторонником большевиков. Понять второе преображение Опперпута много проще, чем первое: тюрьма – подходящее место для идейных и политических трансформаций.
В ходе допросов Опперпут дал такие показания против савинковского НСЗР и С, которые уже в начале июля позволили российскому Наркоминделу направить Варшаве ноты с требованием изгнать Савинкова и его окружение из Польши, поскольку их пребывание там противоречит Рижскому миру. Нота предъявила обвинение и польскому Генштабу, связанному с Савинковым. Но одними разоблачительными показаниями следователям ГПУ Опперпут не ограничился. Добровольно или под давлением, но осенью 1921 года в тюрьме он написал обширную брошюру “Народный Союз защиты родины и свободы”, в которой представил савинковскую верхушку как морально совершенно опустившихся людей, без зазрения совести продавшихся иностранным разведкам и ведущим подрывную работу против Советской России. В показаниях и брошюре Опперпут утверждал, что особая ставка савинковцами делалась на диверсии и террор. Опперпут показал также, что руководство НСЗР и С готовилось применить яд для отравления пищи “надежных войсковых частей Красной Армии, батальонов ЧК, частей Особого назначения и т. д.”. Все это и многое другое (взрывы мостов, складов и т. д.) должно было готовить почву для вооруженного восстания, намеченного на сентябрь 1921 года.
Правду сообщал Опперпут или измышлял перед ГПУ? Есть разные мнения на этот счет. Некоторые историки считают, что Опперпут многое измышлял, надеясь заслужить хоть какое-то доверие ГПУ, а его брошюра была “состряпана” там и издана в 1922 г. Есть, однако, и иная точка зрения. Показания Опперпута относительно Савинкова и савинковцев не фальсифицированы. Это подтверждается, в частности, сравнением показаний Опперпута с показаниями других арестованных по делу НСЗР и С.
В уже упомянутом письме В. Менжинскому Опперпут просил освободить его, чтобы он мог “загладить свой проступок” и проступки вовлеченных им “в преступный заговор”. Он просил направить его в Варшаву, где “в месячный срок сумел бы дать Вам возможность полностью ликвидировать все савинковские организации”. ГПУ предпочло оставить пока Опперпута в тюремной камере. Но и без “отправки” в Варшаву своими показаниями он внес немалый вклад в процесс уничтожения последней политической организации Б. Савинкова.
В конце октября 1921 г. польские власти потребовали, чтобы некоторые лица из близкого окружения Савинкова и сам он покинули Польшу. Те пытались протестовать, тогда их выслали с помощью полиции. Начались скитания Савинкова по европейским столицам, встречи с некоторыми ведущими европейскими политиками в поисках поддержки для продолжения борьбы с большевизмом. Но уже шла так называемая “полоса признания” Советской России, и лидеры европейских держав не торопились “признать” Савинкова. Впоследствии, впрочем, он утверждал, что финансовой помощи не просил ни у кого. Разве что у итальянского дуче Муссолини.
Весьма возможно, именно в это время у “несгибаемого” Савинкова произошел какой-то духовный надлом, в конце концов приведший к тому, что “гроссмейстер конспирации” летом 1924 г. решился нелегально пробраться в Советскую Россию. С большими колебаниями, но он, в общем-то, “клюнул” на приманку ГПУ. Арестованные и перевербованные агенты Савинкова включились в гэпэушную игру, посылая своему лидеру сообщения о якобы существующей в России Либерально-демократической партии, выражающей желание, чтобы возглавил ее лично Савинков. Эта “игра” получила название “Синдикат-2”.
В сопровождении близких к нему людей, супругов А. и Л. Дикгоф-Деренталей, Савинков перешел польскую границу… и все трое 15 августа 1924 г. были арестованы в Минске. Позднее, уже находясь на Лубянке, Савинков писал своей сестре Вере Мягковой: “Почему поехал я в Россию? Милая Руся, ты-то знаешь, что я почти не сомневался, что провалюсь. Но будь я снова в Париже, я бы опять поехал. Я не мог не поехать. От эмиграции меня давно тошнило, в ее борьбу я уже не верил давно… Я жил последнее время со смутным, но тусклым сознанием своей – нашей общей – ошибки. Это сознание мне не давало покоя. Я не находил себе места”.5
В ходе судебного процесса Савинков осудил свою многолетнюю антибольшевистскую деятельность и признал Советскую власть отвечающей народным чаяниям. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Савинкова к расстрелу, который ВЦИКом (без прошения со стороны осужденного) был заменен на 10 лет тюрьмы. Савинков находился на Лубянке в особых, благоприятных для него условиях. Тюремная камера походила на гостиничный номер. Он писал, читал, встречался с Любовью Деренталь. Но жизнь в заключении была для него невыносимой. Он обращался к Ф. Дзержинскому и во ВЦИК с просьбой о помиловании и досрочном освобождении. Дзержинскому он писал: “Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. Я многое передумал в тюрьме и – мне не стыдно сказать – многому научился”.6 Савинков просил дать ему какую-нибудь работу, “пусть самую подчиненную”. Ему отвечали: надо ждать решения партийного съезда. 7 мая 1925 г., находясь в комнате чекистов (на 5-ом этаже) после прогулки с ними в Царицыно, Савинков неожиданно бросился к открытому окну и…
Имеется официальная документация ГПУ, свидетельствующая о том, что Савинков покончил самоубийством, выбросившись из окна. Нередко высказывалось мнение, что он был выброшен из окна самими чекистами. О том, как погиб Б. Савинков, свою версию недавно поведал очевидец событий чекист Б. Гудзь. “Неожиданно, – рассказал он, – Савинков рванулся к окну и перемахнул через низкий подоконник. Мой товарищ Гриша Сыроежкин едва успел схватить его за ногу. Все произошло в считанные секунды. Гриша пытался держать его, но была реальная угроза, что и он выпадет. Все стали кричать: отпусти его, отпусти! Савинков падал с 5-го этажа с пронзительным криком”.7
Но это будет позднее. Вернемся на 3-4 года назад. Опперпут летом 1921 – нач. 1922 гг. сидел в тюрьме. Сначала в Москве, затем его перевезли в Петроград. Там следователь ЧК Я. Агранов вел сразу два дела: по савинковскому НСЗР и С и “Петроградской боевой организации” проф. В. Таганцева. От Опперпута добивались подтверждения связей этих двух организаций. Мнения историков тут расходятся. Одни полагают, что Опперпут выступил как провокатор, доказывал, якобы, существование таких связей. Другие отрицают это, как и наличие самих связей. Опперпут, по его уверению, ждал расстрела: на свое письмо, видимо, не слишком надеялся, как и на антисавинковские свидетельства в показаниях и подготовленную им брошюру. ГПУ жестоко карало. Почти все, связанные с разгромленным Западным областным комитетом, были расстреляны. Опперпута, однако, миновала чаша сия. В феврале 1922 г. расстрел ему был заменен… свободой. Но до того к нему в камеру подселили еще одного кандидата на расстрел. Он представился как Александр Александрович Якушев. На вид ему было лет 50.
Личность Якушева, несомненно, представляет немалый интерес, особенно в наше переходное время, когда, как и в революционные годы начала прошлого века, круто менялись привычные основы жизни, ее моральные ценности. Со Стауницем-Опперпутом, кажется, проще: нужно было “перестраиваться”, приспосабливаться, чтобы не только выжить, но и продолжать авантюры, ставшие потребностью его натуры. Идейный элемент здесь если и играл определенную роль, то все же не решающую. А с Якушевым, есть основания думать, все было как раз наоборот. Жестокие превратности революции и Гражданской войны, пережитые страной, оказали глубокое влияние на этого человека. Дальний родственник царского премьер-министра (ноябрь – декабрь 1916 г.) А. Ф. Трепова, до революции Якушев дослужился до чина действительного статского советника. По некоторым свидетельствам, одно время он был воспитателем в знаменитом Царскосельском лицее, хотя последующая его служба как специалиста коммерческого водного транспорта в Министерстве путей сообщения вызывает некоторые сомнения относительно его труда на ниве просвещения. Впрочем, все могло быть… После Февральской революции Якушеву предлагали пост товарища министра во Временном правительстве, но он отказался, мотивируя это своими монархическими убеждениями. Послефевральская российская демократия, видимо, не вдохновляла Якушева.
