Из Петербурга и Вены шли увещания Фридриху-Вильгельму не делать больших запросов саксонскому курфирсту и действовать заодно с императорскими дворами в Польше. Из Петербурга внушали королю, что не должно смешивать вопроса об устранении Станислава с вопросом об избрании курфирста саксонского; что первое необходимо точно так же для Пруссии, как для России и Австрии; что же касается до второго, то с курфирстом вошли в сношения, потому что он один имеет в Польше сильную партию, которую можно противопоставить партии Станислава, а потом нужно также отвлечь Августа от союза с Франциею; при крепком союзе между Россиею, Австриею и Пруссиею курфирст саксонский не может быть опасен, если даже будет и королем польским; при ограниченности своей власти в Польше Август может обещать только добрые услуги относительно прусских требований; если же обещает больше, то поступит нечестно, обязавшись большим, чем сколько может исполнить.
Эти внушения только раздражали Фридриха-Вильгельма: не подтвердили Левенвольдова договора и заставляют даром действовать в пользу саксонского курфирста, который в надежде на Россию и Австрию не хочет ничего сделать для Пруссии, прямо говорит, что прусский король обязан даром все для него сделать по своим обязательствам с императорскими дворами. Но где эти обязательства? Ни в одном договоре Фридрих-Вильгельм не обязывался препятствовать избранию Лещинского; правда, в одном договоре находилось такое обязательство, именно в Левенвольдовом, но сами Россия и Австрия не подтвердили этого договора и вместо португальского инфанта подставили саксонского курфирста, не объяснивши прусскому кабинету своих побуждений. И зачем отдавать предпочтение Августу пред Станиславом? Лещинский при первой попытке нарушить польскую конституцию и повредить соседям легко будет задавлен соединенными силами союзников, окружающих Польшу с трех сторон, но курфирст саксонский владеет большим и богатым государством, может распоряжаться своим многочисленным и хорошо устроенным войском. Притом сопротивление Лещинскому может вовлечь Пруссию в войну с Франциею, в войну, опасную но разбросанности прусских владений: тогда надобно будет защищаться от французов на Рейне и в Невшателе, от поляков на прусских границах и от шведов в Померании. Если хотят, чтоб Пруссия действовала в интересах саксонского курфирста, то пусть последний, исполнит требования прусского короля и обяжется вознаградить его за военные издержки. Фридрих-Вильгельм ограничил, наконец, свои требования одним прекращением спора о юлихском наследстве; Август не согласился, и Фридрих-Вильгельм объявил, что будет нейтральным в польских делах. Чтоб заставить выйти из этого нейтралитета, в Петербурге тронули опять нежную струну: императрица призвала Мардефельда и объявила ему, что она не ратификовала декабрьского (Левенвольдова) договора, потому что польские дела совершенно изменились, но, чтоб засвидетельствовать свое уважение к королю, она подтвердила сепаратную статью о Курляндии, и эту статью граф Левенвольд возьмет с собою в Варшаву, но Фридрих-Вильгельм не прельстился и этим, потому что дела начали принимать серьезныи оборот. «Я не могу растянуться на две стороны и разориться, – говорил король, – не могу воевать в одно время и с Франциею, и с Польшею».
В Петербурге должны были отказаться от надежды действовать втроем. Обер-шталмейстер Левенвольд возвращался в Варшаву, из Варшавы ехал в Петербург посол от примаса брацлавский постельничий Рудомина с жалобами на Левенвольда, зачем он уехал из Варшавы, не давши о том знать правительству Речи Посполитой. В письме примаса, привезенном Рудоминою, выражалась надежда, что императрица не нарушит свободы королевских выборов и будет зерцалом справедливости для прочих держав. Рудомина объявил, что прислан за советом, как утвердить внутреннюю тишину и обеспечить внешнюю безопасность Польши, потому что до избирательного сейма и во время его можно все устроить к общему удовольствию. Ему отвечали, что уже через обер-шталмейстера графа Левенвольда императрица объявила правительству Речи Посполитой, что она и союзники ее не только не хотят сами ничего приобрести от Польши, но ее величество не допустит никого другого отнять у республики хотя фут земли; императрица не стоит особенно ни за кого из кандидатов, хочет поддержать свободную подачу голосов, исключает только одного Станислава Лещинского, потому что он был всегда врагом России; избрание его она сочтет нарушением мира и будет препятствовать утверждению Станислава на престоле всеми силами, данными ей от бога. Для подлития масла в огонь Рудомина стал жаловаться на Левенвольда, зачем уехал из Варшавы, не давши никому знать об этом, и просил от имени примаса, чтоб в Варшаву был прислан посол русского происхождения. Ему отвечали, что Левенвольду не нужно было прощаться с примасом, потому что он уезжал на время, а русской императрице нельзя предписывать, каких послов держать ей в Варшаве; притом какого бы происхождения ни был посол, он действует по указу ее величества. Но этой бестактности и незнания положения дел со стороны примаса с товарищи было мало: Рудомина привез письмо от князя Вишневецкого к одному из князей Трубецких; Вишневецкий жаловался Трубецкому, что давно не получал от него писем, напоминал о происхождении их фамилий от одного рода (Гедиминова) и просил его как знатного сенатора противодействовать людям, советующим императрице послать войска свои в Польшу до избрания короля; уверял, что новый король будет соблюдать договор со всеми соседями, особенно с Россиею, по славянскому братству обоих народов; выражал надежду, что князь Трубецкой примет на себя звание полномочного посла в Польше, чтоб мирными средствами поддерживать согласие между обоими государствами. Младший Левенвольд достал копию с письма и переслал ее в Петербург с своими замечаниями, что Вишневецкие, Сангушки и Чарторыйские принадлежат к одному Гедиминову роду с Трубецкими, Голицыными и Куракиными и потому было бы очень опасно, если бы этот могущественный род достиг польского престола в особе князя Вишневецкого.
В конце июля опять приехал в Варшаву нежеланный обер-шталмейстер Левенвольд. Русское и саксонское посольства начали подвергаться оскорблениям, и на жалобы их примас отвечал, что не в состоянии никого защитить от народной ненависти. Левенвольд сказал на это: «Если нас от народной ненависти защитить не могут, то и я против козацкой пики защитить никого не могу».
25 августа назначен был избирательный сейм. К этому числу поля, прилегавшие к Варшаве, покрылись знаменами воеводств и поветов, сошедшихся на выборы. Но Литва стояла в отдалении, в Венгрове, за несколько миль от Варшавы; она была против Станислава, требовала уничтожения стеснительной присяги, установленной на созывательном сейме, требовала подтверждения уставов, изданных в 1717 и 1718 годах против Станислава. Главным деятелем между Литвою был Радзивилл, воевода новогрудский, и вообще Литва была склоннее ко внушениям из России, во-первых, по соседству, во-вторых, из страха, что ее области пострадают первые при вступлении русских войск, в-третьих, по врожденной оппозиции к короне, то есть Польше, а в-четвертых, наконец, вследствие подарков, получаемых влиятельными людьми от русских агентов Даревского и Ливена, разъезжавших перед тем по Литве с целью набирать противников Станиславу. Получив от примаса неудовлетворительный ответ на свои требования, воеводства Новогрудское, Минское и Подляшское образовали конфедерацию для сохранения liberum veto. Примас с товарищи старались уговорить их отстать от конфедерации, но напрасно, и тут Литве досталось много денег, потому что партии должны были бороться в ее лагере золотым оружием.
Сейм начался 25 августа, и начался ссорами, так что 29 числа региментарь литовский князь Вишневецкий перешел с своими приверженцами в числе около 3000 человек на правый берег Вислы в Прагу, за ним последовал краковский воевода князь Любомирский. Начались выборы в сеймовые маршалы, и партия Лещинского восторжествовала, потому что избран был киевский подкоморий Раджевский, свойственник Станислава. Но между тем слухи о приближении русских войск подтверждались все более и более, и приверженцы Лещинского издали 4 сентября манифест, наполненный проклятиями и угрозами против тех поляков, которые призвали эти войска. По поводу манифеста вожди противной партии имели свидание с примасом, и Любомирский говорил ему: «Вместе с своим манифестом вы должны издать и привести в исполнение другой манифест – против тех, которые хотели призвать сюда французов, турок и татар. У вас тот враг отечества, кто не стоит за Станислава, но разве у вас нет других кандидатов, более достойных? (Тут Любомирский указал на Сангушка.) Я объявляю, что не хочу такого кандидата, который вовлечет нас в войну с иностранными державами. Кто виноват в том, что русские войска приближаются? Станислав. Вы хвалитесь, что выгоните русских, но где у вас силы? Выйти против русских с горстью людей – значит заставить весь свет смеяться над Речью Посполитой. Но у вас есть другие средства удалить русских: откажитесь от Станислава, пусть на выборах господствуют свобода и законность, и перестаньте говорить, что того, кто подаст голос против Станислава, надобно изрубить в куски, как врага отечества». Любомирский указал также на важное нарушение польской свободы, допущенное большинством; составление и пересмотр условий, на которых избирался король, отложены были до избрания.
