На симпосии, таким образом, возможен переход от разумности к безумию; выбор остается за пирующими. Каждый раз под началом руководителя пира, симпосиарха, устанавливаются правила, которым пирующие должны подчиняться.[28] Определяются музыкальные темы или предмет беседы; так, в «Пире» у Платона Эриксимах, отпустив флейтистку, предлагает всем по очереди сказать похвальное слово Эроту.[29] Также фиксируется количество кратеров, которые предполагается выпить, и пропорции смешения, которые могут варьироваться в пределах от трех частей воды на одну часть вина до пяти к трем или трех к двум, в зависимости от желаемой крепости.[30] Эти пропорции понимаются как утонченная, почти музыкальная гармония; у Плутарха мы находим этому пример: после установления подходящих пропорций смешения, описанного в музыкальных терминах, пирующему в шутку предлагают взять чашу, как лиру, и смешать напиток, подобно тому как искусный музыкант настраивает свой инструмент.[31]
В рамках симпосия вино представляет собой отправную точку для целой совокупности представлений, согласно которым его употребление понимается как испытание, позитивный опыт, необходимый для социальной жизни. Можно выделить несколько уровней этого испытания. На первом уровне вино – это посредник при общении, способный разоблачать и обнаруживать истину. Лирические поэты, чья поэзия, будучи нередко посвящена воспеванию вина, декламировалась или исполнялась под музыку на пирах, актуализировали эту черту во множестве формул, в которых вино выступает как разоблачитель истины. Алкей объединяет два слова, создавая нечто вроде поговорки: «вино и правда». Феогнид выражает эту мысль еще более явственно:
Огнем проверяет знаток чистоту серебра или злата,
Душу чужую знаток проверяет вином.[32]
Эсхил – точно и образно:
Душа видна в хмелю, как облик в зеркале.[33]
Платон в «Законах» настаивает на разоблачающих свойствах вина. В этом длинном диалоге философ, выступающий в качестве законодателя своего идеального города-утопии, как видно, не раз склоняется к построениям в духе спартанской модели, которая отменяет симпосии и практикует сисситии, обязательные трапезы, в целом являющие собой образец строгости и умеренности. Но как раз в этом пункте Платон спартанской модели и не следует; он не только не запрещает вино в своем городе, но, напротив, защищает и оправдывает симпосий. Он указывает на то, что вино является безопасным способом распознать чужой нрав.[34] С кем имеешь дело – с человеком жестоким, несправедливым, грубым или с рабом любовных утех – лучше разузнать во время общей попойки, дабы не рисковать, подвергая опасности жену, сына или дочь.
Создается ощущение, что симпосий – это место проверки на подлинность, а вино – средство, с помощью которого это испытание осуществляется. Безопасность обеспечена, потому что испытанием руководит симпосиарх, распорядитель на пиру, сравнимый со стратегом, без которого опасно отправляться в военный поход. Те, кто не подчиняется симпосиарху, отстраняются от пиров, оказываясь на периферии социальной жизни. У Платона испытание вином преследует педагогические цели; речь идет о способе узнать сущность индивидуального характера, его подлинную природу с тем, чтобы можно было его улучшить. А для того, кто знает меру (умеренность – основополагающая добродетель), это улучшение осуществляется посредством вина. Умеренности научит только опьянение; мера, ассоциирующаяся с понятием золотой середины, – то же, что и правильные пропорции при смешении вина с водой.
Этот идеал мудрого равновесия при употреблении вина ясно выражен уже у Феогнида:
Злом становится хмель, если выпито много. Но если
Пить разумно (épisthémos) вино – благо оно, а не зло.
Две для несчастных смертных с питьем беды сочетались:
Жажда – с одной стороны, хмель нехороший – с другой.
Я предпочту середину. Меня убедить не сумеешь
Или не пить ничего, или чрез меру пьянеть.[35]
Для греческой морали, основанной вовсе не на идеалах фрустрации и аскезы, а на идее равновесия, базовой является модель смешения вина и воды в правильных пропорциях, которая ассоциируется с образом кратера.
I. Краснофигурная чаша; т. н. Кольмарский художник; ок. 500 г.
В данном случае речь идет не просто о банальном благоразумии и воздержанности. Вино позволяет грекам провести испытание и на втором уровне: испытать не только другого, соседа, товарища по выпивке, но и ту инаковость, которая внезапно возникает в человеке вместе с ощущением свободы и выхода за пределы собственной личности. Вино, говорит Платон, дает чувство радости, силы, свободы. Он приводит характерный пример такого освобождения, который, хотя и может показаться прозаичным, хорошо показывает то, как воспринималось действие вина. В «Законах»[36] регламентируется отношение к вину в зависимости от возрастных классов. Дети до восемнадцати лет не должны вкушать вина, потому что «не надо ни в теле, ни в душе к огню добавлять огонь». До тридцати лет его можно пить умеренно, строго воздерживаясь от обильного употребления и пьянства. На четвертом десятке можно «призывать Диониса», ведь вино – это «лекарство от угрюмой старости». Таким образом, зрелому мужу вино необходимо; его жесткий нрав должен смягчиться «точно железо, положенное в огонь». Вино согревает душу, освобождает ее как от черствости, так и от забот. Впрочем, воздействие вина не сводится только к освобождению от чего-то: оно производит и положительный эффект, ибо доставляет старику радость общения, возвращает его к жизни. Душа старика снова становится такой же гибкой, как душа ребенка, она может быть выкована заново; эта гибкость непосредственно проявляется во время религиозных праздников: она позволяет ему петь и танцевать, то есть выполнять фундаментальную социальную функцию. Во время религиозных церемоний каждый возрастной класс должен исполнять песни и танцы, поучительные и обладающие неоспоримым моральным воздействием. Без помощи вина зрелые мужи не смогли бы раскрепоститься, сбросить сдержанность, свойственную их возрасту. Те, в чьем опыте город нуждается больше всего, будучи разгорячены вином, способны через песни и танцы передать другим свое знание и тем самым выполнить свою функцию.
2. Краснофигурный кратер; т. н. художник Свиньи; ок. 480 г.
Возможно, размышления Платона вызовут улыбку. Тем не менее они весьма показательны в отношении того, как понимается действие вина: оно освобождает от цензуры, запретов, привычек; оно позволяет временно выйти за пределы норм. Старики снова обретают ловкость и общительность, присущую молодым. В других контекстах, уже не у Платона, этот выход за пределы собственной личности принимает форму приближения к другому, но уже не к соседу, согражданину, а к чужаку, Другому, отталкиваясь от которого строится – по принципу от противного – модель гражданского поведения. Как в Афинах, так и в Спарте гражданин определяется через категории равенства и идентичности. Спартиаты являются homoioi, равными, подобными. Афины основаны прежде всего на принципе изономии, на равенстве всех граждан перед законом; этого равенства не могут достичь ни женщины, ни рабы, ни иноземцы.[37]
Вазопись играет важную роль во всех этих испытаниях. Чаша для вина – это не просто емкость, функциональный предмет, предназначенный для питья, это носитель изображения. Греческая вазопись, в которой актуализированы и организованы в соответствии с законами изобразительной техники все выявленные нами значения вина, позволяет расширить представление об этом напитке.
3.· Краснофигурная чаша; подписана Эпиктетом; ок. 510 г.
Так, поиск инаковости, исключительное, но необходимое испытание другого, выражается в изображении персонажей, переодетых женщинами или одетых на скифский манер. На одной чаше [1] мы видим круг из шестерых полулежащих юношей, они беседуют и поднимают чаши. Один из них играет на авлосе, двойной флейте. На голове у него скифский колпак, который выделяет его из круга товарищей и отмечает обособленность этого специфического участника пира.[38] Также в целом ряде изображений в составе комоса – шествия пирующих, которые отправляются на пир или возвращаются с него, – представлены персонажи в женской одежде.[39] На одном кратере [2][40] шествуют трое персонажей, они одеты в длинное платье, волосы забраны под женские шапочки – sakkos'ы, в ушах сережки. На их принадлежность к мужскому полу указывает только борода; их внешность, одновременно женственная и восточная, откровенно ставит их по ту сторону мужского мира. Речь здесь идет о том, чтобы – в контролируемых условиях комоса или симпосия – стать на время другим.
