Ознакомительная версия.
Перед энциклопедиями я благоговею с детства, с тех еще времен, когда жили мы с матерью в тринадцатиметровой комнатушке тринадцатикомнатной коммуналки на Самотеке. Среди наших многочисленных и самых разных соседей вспоминаю старого профессора Ширинского и совсем уж древнего еврея Наума Шепселевича, за глаза прозванного мною Мафусаилом. Ширинский был, кажется, профессором музыки, но мне запомнился как редкий эрудит. Мафусаил, всегда навеселе и всегда в одном шлепанце, иногда левом, иногда правом, вообще почитал профессора едва ли не богом и, встретив того в коридоре, бросал свои неспешные дела (если, конечно, они были неспешными, ибо встреча происходила чаще всего в коридоре на пути в уборную, где вот-вот могла собраться немалая очередь), шаркал шлепанцем вслед за профессором и обязательно задавал очередной каверзный вопросик. Похоже, вопросики эти он готовил заранее. Ширинский подробно, хоть и чуточку брезгливо отвечал, и просветленный Мафусаил шаркал дальше, восхищенно приговаривая со своим местечковым выговором:
— Нэт, ви только подумайтэ, он вед прочёл всего энциклопедического словара!
Наверно детское благоговение перед энциклопедической мудростью я с годами слегка подрастерял, поэтому без особого насилия над собой пощадил тебя, мой неподготовленный читатель, и процитировал статью БСЭ не полностью. Но и процитированного хватает, чтобы озадачить.
Что же такое «Повесть временных лет»? В начале приведенной статьи БСЭ предмет нашего интереса представлен как «общерусский летописный свод…. положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов». То есть попросту летопись. Однако ниже читаем нечто иное: «В целом же «П. в. л.» сохранила то значение, какое придал ей Нестор, — первого на Руси историографического труда». Уже не летописный свод, а историографический труд. Может быть, я чего-то недопонимаю, но в моем недопонимании (не сильно меня смущающем, поскольку точно так же «недопонимал» сам Брокгауз) летописи — это погодные отчеты о произошедших событиях. В Риме, и потом Западной Европе, они соответственно назывались анналами, а в Византии — хрониками, то есть «временниками»1. Писали летописи и на Руси, и в Европе в основном монахи, скрупулезно фиксируя, что видели или слышали. И только. Историографический же труд — это нечто научное, исследовательское, творческое, наконец. Никак не летопись. По-моему, надо все-таки выбирать: либо то, либо другое. Не берусь судить, «тянет» ли «Повесть временных лет» на научное исследование, но без колебаний утверждаю, что это не летопись. Начало произведения вообще не имеет никакого отношения к летописанию. Одиночные летописные вкрапления начинаются лишь с 1000 года, но и после этого «Повесть временных лет» летописью не становится. По-моему, жанр произведения точно определил сам автор, назвав его повестью. То есть он писал, а мы соответственно будем читать беллетристику, литературное произведение, в данном случае на историческую тему. Я не вижу причин не соглашаться с автором и буду в дальнейшем именовать «Повесть временных лет» просто, но подчеркнуто «Повестью».
Мы точно не знаем, кто был первым автором «Повести». Может быть Нестор. Мы вероятно никогда не узнаем, сколько у нее в долгой череде веков было соавторов кроме Сильвестра. Поэтому, сознательно обходя вопрос о персоналиях, я в дальнейшем в отношении всех скопом создателей «Повести» чаще всего буду пользоваться абстрактным собирательным словом «автор». Но иногда, когда компилятивность «Повести» будет иметь принципиальное значение, мне придется делать специальные оговорки, но опять же не на персональном уровне, а по вероятному времени написания того или иного пассажа.
Общепринято, что «Повесть» была написана в начале XII века, вероятно, по инициативе киевского князя Святополка II, и почти сразу после его смерти переделана согласно «указаниям» Владимира Мономаха. Сам текст не оставляет сомнений, что автор выполнял, выражаясь современным языком, «социальный заказ» — обосновать права сначала Святополка, а потом Мономаха и их наследников на киевский стол2. О значимости вопроса о киевском княжении без обиняков говорит сама заставка «Повести»: «Вот повести минувших лет, откуда пошла Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить…» (все подчеркивания мои. — В.Е.).
Итак, «Повесть» — это повесть, однако не просто литературное произведение, которое еще могло бы быть в той или иной степени историографическим, но еще и апология, что с историографией никак не совместимо.
На мой взгляд, «Повесть» вообще не следовало бы рассматривать в качестве исторического источника, но я отдаю себе отчет, что мой взгляд — не взгляд медузы Горгоны, а голос мой — отнюдь не труба иерихонская, и возопит он в пустыне. Во-первых, слишком сильна традиция веры в «Повесть», понимания ее как летописи. Эта традиция насчитывает века, она освящена милыми моему сердцу энциклопедиями, размножена в миллионах экземпляров ненавистными учебниками, прославлена велеречивыми панегириками академиков. Во-вторых, на безрыбье и рак — рыба. «Повесть» была, есть и, по-видимому, навсегда останется едва ли не единственным источником хоть каких-то сведений о начале Киевской Руси. В этом ее значимость. Но безоглядно верить этим сведениям, увы, нельзя. В этом ее коварство. Поэтому чтение «Повести» как исторического источника — это труд сродни расчистке авгиевых конюшен.
В свою студенческую стройотрядовскую бытность довелось и мне поработать Гераклом. Основным ударным объектом комсомольской стройки был совхозный клуб, возводимый на околице центральной усадьбы, вспомогательным — овощехранилище в соседней деревне. Кто-то додумался строить клуб на месте заброшенного кладбища. Местные трудящиеся, освобожденные от работы советской властью и даровой студенческой рабочей силой, толпились в легком подпитии над котлованом и при очередной находке бренных останков их пращуров сокрушенно вздыхали: «Не, не будет стоять. На костях — не будет». (Аборигены не угадали: клуб устоял, с весенним паводком «уплыло» овощехранилище.) И основной, и вспомогательный объекты хорошего заработка не обещали, поэтому отрядное начальство с радостью ухватилось за калымную работу в отдаленной деревеньке совхоза, где надо было сломать старый коровник. Сулившая приличный заработок работа казалась легкой: ломать, как известно, — не строить… Ха! Семь человек ударной бригады ломали этот чертов коровник две недели, да так и не доломали. Нам пришлось вскрыть пять настилов, слоеным пирогом покрывавших пол коровника! Что было в начинке этого пирога, думаю, пояснять не надо. Мы весь день работали, обляпанные с ног до головы этой начинкой, а вечером с трудом отмывали ее в соседнем прудике. Однако специфический запах не поддавался зеленоватой маслянистой воде. Совхозные псы шарахались от нас и зло облаивали наш след, а в столовой специально для нас ввели отдельную смену. Но не было на нас печати прокаженных, нас сопровождали всеобщие любовь и признательность — заработанные на коровнике деньги шли в «общий котел» — и мы действительно чувствовали себя совершающими подвиг гераклами.
Как давно это было! Сейчас под бременем лет и в глубинах скепсиса знаний мне все труднее представлять себя героем. Слава богу, расписание подвигов у меня не столь жесткое, как у Мюнхгаузена в исполнении Олега Янковского, и я не обязан заносить расчистку авгиевых конюшен «Повести» ни в еженедельник на рабочем столе, ни в реестр героических свершений. Поэтому предлагаю, мой пугливый читатель, относиться к нашему совместному чтению как приятному времяпрепровождению. Я буду стараться, чтобы желание бросать меня вместе с «Повестью» возникало у тебя нечасто, но ты можешь в любой момент покинуть нас и в любой момент вернуться обратно. Бэрримор откроет дверь, скрывая зевоту под напускным выражением почтительности, я с трудом разлеплю веки, подниму с пола выпавшую из рук «Повесть» и мы вновь неспешно поплывем по ее страницам, укачиваемые волнами временных лет.
Надеюсь, мой терпеливый читатель, с которым мы уже одолели первую вводную часть, «Замышления», что мы таким же образом успешно переплывем и вторую часть наших совместных бдений — «Размышления», где легкое досужее чтение «Повести» на первое и ни к чему не обязывающие размышления о прочитанном на второе будут сдобрены доброй порцией сарказма на десерт. Третья часть, «Измышления», где чтение как таковое отойдет на второй план, а на первый выдвинутся авторские измышления и всякое пустобрехство, припасена для больших энтузиастов разгадывания загадок старины глубокой, готовых копаться вместе со мной под полами авгиевых конюшен истории, и я не обижусь, если ты, мой малодушный читатель, к этому моменту потихоньку дезертируешь. Вольному — воля. Надеюсь только, что расстанемся мы все же не врагами.
Ознакомительная версия.
