- Слава Иисусу Христу, - хрипло сказал детина, чуть приподнявшись.
- Навеки, - машинально ответил ксендз Сурин.
- А святые сестры ждут не дождутся пана ксендза, - сказал здоровяк хриплым голосом.
- Меня? - равнодушно переспросил ксендз Сурин.
- Ну да, пана ксендза.
- Но ведь никто не знал, что я должен сюда приехать.
- Уж они там знают. Есть у них такие, что все наперед им говорят.
- Ах, вот как, - догадался ксендз Сурин и невольно вздрогнул опять.
- Хе, хе, - засмеялся детина, - только иногда, глядишь, и соврут.
Ксендз Сурин перекрестился.
- Ложь - это их царство, - прошептал он.
- Известно, да иной раз и правду скажут. Ну, к примеру, про вас, пан ксендз... Сестра привратница на эту ночь даже не замкнула как следует калитку... Говорит: нынче будем принимать ксендза, нашего избавителя...
- А ты откуда все это знаешь? - с раздражением спросил ксендз Сурин.
- Откуда? Так ведь я монастырский истопник.
- Такой рослый детина - истопник?
- С малолетства им был - да так и остался. Теперь заготавливаю для монашек дрова... А колют да топят другие.
- Стало быть, мужчин допускают за ограду?
- Да, кое-кого. Сестры-то сами дров себе не нарубят. Когда поленья им принесешь, щепок-то еще наколют, это да, а большое бревно, с вашего позволения, бабе расколоть не под силу.
- Пожалуй, - согласился ксендз.
- И быка ей не забить, и барана не зарезать.
- Разве сестры едят мясо?
- Едят, едят. Говорят, дьявол их искушает, - весело засмеялся истопник. - Ну, а теперь, к примеру, отпущение грехов скоро будет, говорят, королевич Якуб (*3) приедет, - надо в запас наготовить.
К столу подбежал Володкович, ведя ксендзова парубка и неся флягу водки, тарелку с колбасой, хлеб, огурцы, - толстуха хозяйка шла вслед со стаканами; поставив стаканы в ряд на стол, она присела возле ксендза на лавке. Володкович разлил водку.
- За успехи ксендза каноника! - возгласил он.
- Я не каноник, - тихо возразил Сурин.
- Так будете им! - вскричал Володкович и поднял грязноватой рукою стакан с водкой.
Ксендз Сурин, не задумываясь, опрокинул стакан сивухи, и, когда ее проглотил, его всего передернуло. Истопник захохотал, мелко трясясь напротив него. Хозяйка тоже подняла стакан и фальшиво затянула:
Пьет наш Куба за Якуба,
Якуб за Михала...
Ксендз закусил огурцом, хлебом и сразу же встал.
- Я хотел бы пойти спать, - сказал он.
- Сейчас, сейчас, - всполошилась хозяйка. - Казюк вас проведет, пан ксендз. Казюк! Казюк! - позвала она.
Из соседней комнаты нехотя вышел здоровенный, растрепанный парень, взял со стойки сальную свечу и двинулся в глубь этого вертепа по каким-то переходам; ксендз шел за ним. Парень был хоть и огромного роста, но хорош собой; огонек свечи освещал спокойное, задумчивое его лицо. Ксендз почувствовал симпатию к этому малому. По лестнице с перекладинами вместо ступеней тот провел его в крошечную каморку. Через узкое оконце виднелось небо с крупными звездами. На полу лежал набитый сеном мешок. Парень остановился на пороге и внимательно посмотрел на ксендза.
- Вы, пан ксендз, ничего здесь не бойтесь, - проговорил он низким, звучным голосом. - Сюда нечистому нет хода.
И, подняв вверх свечу, осветил на дверях надпись мелом: К+ М+ Б+ [Королева Матерь Божья] с крестом над буквами.
- Благодарю, - серьезно ответил ксендз.
- Спокойной ночи, - кивнул Казюк и, унося с собой свечку, исчез за дверью.
Ксендз Сурин остался один в темноте. Звезды из небесной дали придвинулись к самому окну, и он поднял неуверенный взор к их туманному сиянию. Как обычно, в теплый, безоблачный осенний вечер, звезды казались крупнее, чем в иные вечера, и будто склонялись к земле. Ксендз Сурин давно считал их лучшими посредницами между землей и творцом. Чем-то вроде ангелов. От одного взгляда, брошенного ввысь, на бледные созвездия, тонущие в сумрачном небе, у него становилось легче на сердце, и обновлялось чувство непосредственного общения с господом богом. В такие минуты молитва стремительно, как хищная птица, налетала на душу ксендза; вот и теперь, едва он заметил эти звезды, сияющие так близко за окном, едва сделал несколько шагов, отделявших его от оконной ниши, едва упал на колени и оперся на подоконник, обратив лицо к смутному ночному сиянию, как душу его наполнила всеобъемлющая ясность, ум был потрясен подтверждением всех упований и радостей веры, - и холодный наблюдатель в душе отца Сурина вмиг уменьшился, стал ничтожным карликом, почти вовсе исчез, меж тем как сознание ксендза заливали волны света, излучаемого присутствием бога.
Но, странное дело, в такие минуты молитвы - которая, впрочем, не всегда столь стремительно завладевала его душою, - когда в океане внутреннего света стихали все скорби и сомнения, ксендз Сурин рядом с этим светом замечал небольшое темное пятно где-то на самом дне своей души, крохотную, черную ячейку - резко отличную от этого света, от этого сияния божьего, маленький, обособленный уголок, где, скрючившись и прячась, но никогда не исчезая совсем, пребывало зло. И пока он молился, этот сгусток тьмы начинал выпускать черные, гибкие щупальца, они разматывались из каких-то узелков и бугорков и все больше оттесняли свет Иисусов. Черная масса быстро разрасталась - и ксендз Сурин вдруг видел так четко, словно телесными глазами, видел мысленным взором своим всю огромность и мощь зла. И весь мир являлся пред ним разделенным на свет и мрак, на сияние и тьму и с содроганием постигал ксендз могущество тьмы и, падая ниц пред этим ужасным видением, в отчаянии взывал:
- Боже, боже, зачем ты меня покинул?
Но на этот раз призрак дьявола явился ему в облике чуть ли не осязаемом - он видел прямо перед собой распластавшееся между окном и звездами гигантское черное тело, безмерно могучее и ужасное.
Но ксендз Сурин не испугался; всматриваясь в мрак, где дьявол теснил звезды, он повторял:
- Я вижу тебя, вижу! Вижу, как ты злишься, что я пришел бороться с тобой. Здесь твое царство, но я послан другими людьми во имя божие. Я из иного царства, я свет, ты тьма, я добро, ты зло...
В пылу молитвы ксендз Сурин не заметил, как его мысли, то и дело цепляясь за впечатления этого дня и ночи, начали скользить по мирским предметам и постепенно отдаляться от высот, на которых он зрел борьбу неба и земли. Была ли тому причиной усталость от дальней дороги или же то, что он очутился в незнакомом месте и должен был привыкнуть к новой обстановке, - как бы то ни было, он опустился у окна на пол и, хотя глаза его были обращены к небу и к светочам небесным, стал думать о своем отъезде из Смоленска и о последней своей беседе с отцом провинциалом.
Он видел горницу в домике пани Сыруц, где состоялась эта беседа, и почтенную благочестивую вдову, которая, сидя у печки и грызя баранки, слушала напутствия отца провинциала ксендзу Сурину. Видел старого своего начальника, солдатскими жестами объясняющего, как надо преграждать дорогу черту да как, подбираясь к нему то с одной, то с другой стороны, покрепче ему допекать.
Пани Сыруц с некоторым сомнением слушала рассуждения ксендза провинциала, кивала головой, но в кивках этих неизвестно, чего было больше - одобрения или осуждения. Провинциал в конце концов на нее даже прикрикнул:
- Ну, скажи хоть слово, матушка, - все только головой киваешь, а толку от этого никакого. Как полагаешь, верно я говорю или нет?
- Верно-то верно, - прошептала старушка. - Разве может быть что-нибудь неверное в том, что говорит ксендз провинциал? Но мне сдается, что лучшее оружие, каким господь бог наделил нас против дьявола, это молитва.
- Ну и что? А я разве не говорю, что молитва? - с горячностью возразил провинциал. - Молитва, конечно же, молитва, так я и говорю.
- Говоришь так, - молвила старушка, - да сам не очень-то знаешь, что такое молитва, - заключила она самым невозмутимым тоном.
Провинциал опешил. Он вскочил с места, но тут же спохватился, упал к ногам пани Сыруц и, целуя ее колено, горько разрыдался.
- О бесценная моя матушка! - вскричал он. - Сам Иисус глаголет твоими устами, прямо в сердце уязвила ты меня, дражайшая! Да ведь я и правда не знаю и сказать не умею, что такое молитва. Молюсь - вот и все!
- Молюсь - вот и все, - повторил ксендз Сурин у окна, глядящего в осеннюю ночь, и вдруг вспомнил, где находится. - Дурные у меня сны, сказал он себе. - Бог меня испытует... А я-то знаю ли, что такое молитва?
На коленях переполз он в угол и оттуда стал снова смотреть на ночной мрак, на звезды и на сатану в небе.
- Пани Сыруц, - сказал он, - святая женщина, но и отец провинциал молодчина! Как он мне наказывал чинить сатане допрос, пусть, мол, все выскажет, выболтает, пусть все выложит. А что может сказать отец лжи, отец тьмы. Все, что изречет сатана, - ложь, ложь. Все зло копится от лжи, прибавил отец Сурин, сидя на корточках, - одна ложь родит другую, и оттого мир сей похож на поле, усеянное воронами да грачами. Нет правды на свете.
