Зверь резко оттолкнул банку, обиженно рявкнул и отчаянно замотал башкой. Видно было, что ему очень не понравилось угощение.
- Ты что же, чистым его угостил? - схватил Сенюшкина за воротник боцман.
- Разбавил, Петрович, честное слово, разбавил, - уверял штурвальный.
- Чего же зверь гневается? - не отступал боцман.
- Кто его знает, не распробовал еще... - отвечал Сенюшкин.
А медведь тем временем опустился на четыре лапы и побежал к корме, где темным пятном выделялась полынья, сунул голову в воду и начал усердно прополаскивать глотку. По всему видно было, что он обжег ее спиртом.
- Эх, ты, умник, - осуждающе произнес боцман. - Зверь-то, гляди, лучше тебя соображает.
И другие тоже неодобрительно посмотрели на Сенюшкина. А он начал оправдываться:
- Честное слово, ребята, напополам разбавил.
- Выходит, даже зверь не принимает того зелья, которым иные по дурости себя травят, - сделал вывод кок.
Медведь грозно рявкнул и решительно направился прочь.
- Бугорок! Бугорок!.. - неслось вслед удаляющемуся зверю. За борт летели куски сахару, кто-то, сильно размахнувшись, очень далеко кинул воблу, почитавшуюся в экипаже одним из самых редких лакомств. Медведь даже не обернулся.
Больше всех это огорчило Мишу. Он и обедать не хотел идти, а на попытки Сенюшкина заговорить даже не отвечал.
Медведь всем казался таким миролюбивым, таким смышленым, почти ручным, что всерьез начали обсуждать вопрос, не взять ли его на борт. Находились энтузиасты, среди которых был, конечно, и Миша Беркутов, изъявлявшие желание ухаживать за медведем и даже дрессировать его во время рейса.
Решительным противником плана был боцман.
- Белый медведь дрессировке не поддается, - утверждал он. - Даже у Дурова белые медведи не работают. Кто видел белых медведей в цирке?..
И в самом деле никому из нас белых медведей на цирковой арене видеть не приходилось.
Сразу же после обеда механики доложили об окончании ремонта, и капитан приказал незамедлительно сниматься.
Заработали машины, корпус ледокола начал ритмично вздрагивать, над белой пустыней льдов вытянулся длинный черный шлейф дыма. Вахтенные заняли свои места. Тяжело раздвигая лед, корабль стал разворачиваться, чтобы лечь на курс.
Все свободные от службы вышли на палубу в надежде попрощаться с медведем. Медведя не было. Даже эта пустынная льдина стала каждому из нас чем-то дорога. И как при любом расставании, было немножечко грустно. Особенно грустил Миша Беркутов. Ему очень хотелось еще раз увидеть медведя. По поручению кока Миша в самый последний момент вынес на лед два ведра вкусных остатков моряцкого обеда. Но и это не привлекло медведя.
Наиболее нетерпеливые начали расходиться. И лишь когда ледокол, раздвинув тяжелые льды, вышел на разводье, у места недавней стоянки показался наш Бугорок. Медведь подошел к самому краю льдины и начал метаться из стороны в сторону, как будто его и в самом деле сильно расстроил наш неожиданный уход.
На корабле обрадовались появлению медведя, стали махать ему и кричать, хотя вряд ли на таком расстоянии человеческий голос можно было расслышать.
Ледокол удалялся. А Миша все не уходил с палубы. Сенюшкин принес ему бинокль. И когда даже в бинокль уже ничего нельзя было рассмотреть, Сенюшкин, по-дружески обняв Мишу, предложил:
- Хочешь, я тебя у штурвала стоять выучу?
Каждый полярный рейс не похож на другой и долго помнится моряку. А первый и подавно не забудешь. Для Миши Беркутова первый рейс был вроде экзамена, когда решалась его судьба. Старательно сдавал он этот экзамен, едва ли не до самого конца замирая от страха - выдержит или не выдержит? Будет плавать или навсегда спишут его на берег?
Идешь ли в Арктику с запада, возвращаешься ли назад - не миновать Баренцева моря, про которое знающие люди говорят, что оно бывает спокойно раз в году, да и то не каждый год. Когда отправлялись в рейс, качало в этом море - будь здоров! Штормяга разыгрался на все десять баллов. Вот тогда Миша и сплоховал, морская болезнь его наизнанку вывернула. Да его ли одного! Но что правда, то правда, Миша мучился больше всех. Даже девчонки из камбузной команды меньше страдали.
И сейчас, на обратном пути, Миша с волнением и страхом ждал встречи с бурным морем. Но страхи, к удивлению и радости молодого матроса, оказались преувеличенными. Баренцево море, хотя и волновалось, но не слишком сильно, штормило средне - баллов на пять, на шесть. А настоящие моряки это и за качку не считают.
Больше суток шли морем Баренца. Дул влажный соленый ветер, вода отливала сталью, чуть позолоченной бликами неяркого осеннего солнца, выглядывающего в разрывах быстро бегущих облаков. Миша то и дело выбегал на палубу: будто бы проверить крепления, а на самом деле полюбоваться морскими далями. И удивлялся, радовался, что его почти не мутит. Так, слегка посасывает под ложечкой, да и то только в душном помещении, а как выскочит на палубу, глотнет свежего воздуха - сразу все в норму приходит.
И работал Миша весь день наравне с другими, и аппетит у него разыгрался не на шутку. В тот первый шторм, когда выходили в рейс, на еду он и глядеть не мог, даже думать о ней противно было. А тут только давай. Миша еще и не догадывался, что это добрый признак, что отныне ему качка не страшна.
Когда вошли в Кольский залив и палубная команда начала готовиться к швартовке, Миша раньше других в полной готовности предстал перед боцманом Петровичем.
- А я, Петрович, в полном порядке.
- Вижу, - сдержанно буркнул боцман.
- Значит, и меня море приняло.
- А почему оно тебя не должно принять?
- Так ведь говорили, что море не всех принимает.
- Точно, не всех. Морю нужны верные люди.
Миша посмотрел на Петровича радостными сияющими глазами.
- Будешь, будешь моряком, - добродушно пообещал боцман.
Сбылись эти слова. Миша Беркутов плавает в полярном флоте, и никто его больше не разыгрывает, тем более давно не считает салажонком, разве что иногда кто-то из старых моряков, вспомнив давний рейс, назовет его Бугорком. Да и то невзначай.
1976 г.
