«Чёрт возьми!..» — разразился вдруг парень из Ландека — и это он выругался за всех нас. Мы попытались забыть увиденное, словно нежеланный подарок. Таким был у нас первый день в Рейхе.
Свисток выдергивает нас из сна: «Подъем!» — разносится по спальным помещениям. Пять часов утра. В окне виднеется учебный плац в густом утреннем тумане. В этот час еще холодно. В одних спортивных трусах и тапочках, выданных вечером, выбегаем на улицу. Холодный туман обдает нас словно холодный душ из родных горных источников. Десять минут гимнастики, а потом пробежка до ближайшего леса. Возвращаемся и бежим в умывальник, чтобы холодной струей воды смыть с тела пот и песок. Я, как самый младший, сразу же удостоен чести быть одним из первых разносчиков кофе. Вооружившись двумя кофейниками, мы отправились на кухню, чтобы получить горячий «негритянский пот» из котлов. На завтрак полагалась еще булочка из пшеницы грубого помола с кусочком сливочного масла. В семь часов — утренняя проверка. Это наше последнее построение в нашей старой доброй гражданской одежде. На вещевом складе нам подбирали «барахло». Младший кладовщик, шарфюрер с манерами чисто гражданского человека, с подбором обмундирования не особо затруднялся. Он сунул каждому из нас в руки белье — белые тиковые кальсоны и рубаху, бросив короткий взгляд вниз, с грохотом пошвырял каждому под ноги по паре огромных сапог, налепил каждому на голову полевую кепку, кинул галстуки, носки, тренировочные костюмы, которые носило не одно поколение. Мы приехали не из нищей страны, и хотя были не слишком притязательны, такого всё же не ожидали. Нам было совершенно ясно, что нас, как рекрутов, не оденут во фраки и цилиндры, но выдавать нам эти обноски формы было сознательным унижением. Тиковые кальсоны доставали мне только до середины икр, куртка свисала почти до колен, кепка падала на глаза, а края голенищ сапог били под коленки. Я осмелился противиться переодеванию в эти смехотворные обноски, но получил взыскание, и мне приказали, держа все вещи в руках, сделать сто приседаний.
Заканчивая свое спортивное задание, я наблюдал, как в одевании участвует помощник кладовщика, тип рыхлого телосложения, только что закончивший рекрутское обучение. Одному зальцбуржцу из Верхнего Пинцгау, недоверчиво осмотревшему свои форменные принадлежности и потребовавшему подходящие сапоги, он буркнул что-то про «народ идиотов». Слова еще висели в воздухе, а он уже успел получить хороший удар в ухо. Это было настолько неожиданно, что я на некоторое время прекратил свою «гимнастику». Подскочил взбешенный шарфюрер и заорал на зальцбуржца так, что забрызгал слюной ему лицо. Франц Хубер (так звали парня) в ответ на ругань не сказал ничего, спокойно утер брызги слюны и удовлетворенно смотрел на собирающихся с силами «пруссаков», которых он все же впредь заставил держать свои выражения при себе, пока представители его племени не покинут зону слышимости.
Франца записали и подали на него рапорт. Целая кипа рапортов за сутки! Наша рота стала, наверное, «черной овцой» в полку. Вчера — попытка разговора с заключёнными, сегодня — «самосуд».
Когда мы покинули вещевой склад, то походили скорее на карнавальных клоунов, чем на будущих защитников страны. В тяжеленных сапогах по песку двигаться было почти невозможно, а смехотворное обмундирование угрожало подорвать наш юношеский энтузиазм окончательно.
Но, чтобы выразить разочарование, у нас не оказалось времени. Когда мы вышли на улицу, нас в прямом смысле смешали с песком. Происшествие на вещевом складе получило свое продолжение. Мы топали как сумасшедшие по учебному плацу то туда, то сюда, ложились и вскакивали. Гражданская одежда постепенно истиралась о плац. Пот мелкими грязными ручейками струился по лицу, от тел шел пар, как от вспаханной пашни, ноздри забились черной пылью, на белках глаз проступили красные жилки, и дыхания не хватало для того, чтобы выругаться. И снова «Встать! Шагом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!» Остатки гражданской одежды наполнились шлаковой пылью и песком. Солнце припекало и приклеивало потом белье к телу. Несмотря ни на что, у всех нас была одна цель: не сдаваться. Быть крепче и жестче, чем того ожидает проклятый муштровальщик. Мы чувствовали общность и принимали действия каждого.
Несколько фюреров с кромки плаца следили за нашими стараниями. Худой невысокий человек отделился от группы и медленным шагом пошел к нам. Унтершарфюрер подал команду «Смирно!», мы повернулись фронтом к офицеру и замерли. Мы познакомились с унтерштурмфюрером Градлем во время утренней пробежки по лесу и видели, что этот человек состоит только из мускулов и жил.
Его лицо отражало жесткость и властность. Наш унтершарфюрер доложил о причинах муштры. Унтерштурмфюрер Градль молча посмотрел на нашу грязную гражданскую одежду и приказал закончить штрафные упражнения.
«В полукруг!» Мы обступили офицера полукругом.
«Господа (!), я хочу сразу сказать, что я — человек нашей общей Родины! Я уже много лет живу среди людей, которые сейчас вам кажутся чужаками. Я бы полностью понял ваши действия, если бы не знал о легкомысленной и необдуманной манере выражений здешних людей. «Народ идиотов» — это устойчивое выражение и совершенно не содержит намека на характерные черты нашего народа. Для тех, кто этого не знает, впрочем, такое выражение может показаться оскорбительным. Но даже в этом случае не может быть речи о том, что каждый может судить и принимать меры по своему усмотрению. В будущем следует излагать жалобы в рапорте, чтобы такие или подобные им происшествия разбирать в служебном порядке. Теперь рота направляется на обед. В 13 часов построение всей роты в спортивной одежде для продолжения штрафных упражнений!»
Мы стояли, словно громом пораженные. Вместо понимания нас ожидали новые издевательства.
После краткого перерыва на обед мы, как и было приказано, построились в тренировочных костюмах. Бегом мы двинулись через весь военный городок к светлой сосновой роще. По бокам песчаной дорожки там еще рос так нравившийся нам вереск. Под палящим полуденным солнцем сосны источали своеобразный пряный аромат. Но что нам с этого было? Вскоре едкий пот снова будет разъедать нам глаза, а испарения наших перегретых тел перекроют ароматы вереска и сосен.
Унтерштурмфюрер Градль, бежавший в голове колонны, отошел в сторону и пропустил роту мимо себя: «Шагом марш!» «Ну, началось! Сейчас снова будем лежать плашмя!» — «Песню запевай!» — «Жил-был стрелок, веселый и свободный!..» Да, значит, у нас еще есть какое-то время передохнуть.
Вскоре лес расступился и внезапно открылся вид на длинное озеро, по которому ходили парусные и моторные лодки, а баржи мирно везли свои грузы.
К своему удивлению, у кабин для переодевания мы увидели рыхлого парня с вещевого склада. У его ног лежал тяжелый тюк. Ему было приказано приступить к раздаче. И тут оказалось, что он принес сюда увесистый тюк, в котором было, без малого, полторы сотни плавок. Значит, и он свое получил, как было видно по его залитому потом лицу и неуверенному взгляду.
Вместе с «пруссаками» мы бросились в теплую воду Леницзее.
Мы снова чувствовали себя прекрасно, задорно плескаясь и плавая в светло-коричневых водах Хафеля и лежа на желтом горячем песке Бранденбурга.
Только теперь мы заметили, что здесь собралось несколько симпатичных девушек. Наши тирольцы, прошедшие только что «интернациональное воспитание», сразу же направились к ним, чтобы установить первые связи с коренным населением земли, где мы гостили. При этом они разговаривали на своем убойном тирольском диалекте, что в глазах красавиц, по-видимому, придавало им немного экзотики, что-то вроде «отвесных скал и охотничьей крови». Шансы сынов высокогорья были велики! С моими 800 метрами Вандхофенского Шнабельберга я тягаться с ними не мог, не говоря уже о недокормленных пятнадцати годах от роду.
О конфликте с «пруссаками» мы уже забыли: «Да, впрочем, не такой уж он и плохой, этот простофиля!» На самом деле это было началом примирения. В конце его последовало приглашение штирийца в дом своих родителей (и сестры!) в Берлин. Он был острым на язык, и реакция в разговорах была молниеносной. «Бог за того, у кого нет шансов!» — было общим мнением. Унтерштурмфюрер Градль с удовольствием наблюдал за происходящим. Он действительно добился того, чего хотел.
Прошло несколько недель. С утра до вечера мы стояли под парами. Наш шарфюрер Фетт стремился с отчаянной ожесточенностью сделать из нашей маленькой компании дисциплинированную группу. Честно говоря, если бы я оказался перед фронтом, то и меня при виде наших неуклюжих фигур покинул бы всякий боевой дух. Хотя наше обмундирование до некоторой степени было подогнано, оставалось изменить еще кое-что. Для нас было непостижимо, почему современная армия, которой должна стать немецкая, прочно держится за непрактичные традиционные вещи, такие, как галстук и огромные сапоги, прозванные «болотоходами». Зачем сохранять их для будущих поколений? Галстук — это предмет одежды? Нет. Украшение? Нет! Это что-то лишнее, предназначенное для того, чтобы семь раз в неделю его начищать. Это мучение, которое солдат вешает себе на шею и цепляет за подтяжки, если они у него есть. А если их у него нет, то эта серо-зеленая полоска ткани висит крохотным лоскутом перед шеей, незакрепленная, выше или ниже адамова яблока, «в честь народа, для обороны от врага». Если она все же закреплена как полагается, то она маскирует наличие серо-полевой рубахи вместо неприглядной безворотничковой белой рубашки. При строевых упражнениях эта шейная повязка еще держится, но при боевой службе она становится вскоре самостоятельной. Тогда она может перекочевать на спину или куда-нибудь еще, и в полном смысле слова висит на шее. «Болотоходы» врезаются краями голенищ в подколенные впадины, перекрывают кровообращение в ногах, висят на ногах, словно свинцовые, и защищают от затекания грязи — в глубоком песке, который при наших перебежках и переползаниях засыпается нам в голенища.
