Буде вздрогнул, и кровь хлынула у него из горла, заливая белье. В первый момент он испугался, но тотчас же почувствовал чрезвычайное облегчение и даже подумал: «Вот хорошо…» — и больше ничего уже не видел, только мелькнула напоследок ослепительно яркая полоса реки, словно в жаркий летний полдень, да затрещали кузнечики в траве, а затем все стало светлым-светлым.
Под утро Беранжеру Соньеру привиделось во сне, будто старый Буде поднимается по высокой лестнице на крышу собственного дома, а она тем временем становится все выше и выше, как лестница Иакова. И вот плеч старого друга уже коснулось легкое облако, и луч солнца позолотил его голову.
Затем взор Соньера вновь спустился к земле, и он увидел у самого основания лестницы фигуру рыцаря с длинной бородой и с такими же длинными прядями седых волос. На рыцаре поверх кольчуги была грубая холщовая накидка белого цвета с вышитым на груди и спине красным крестом. Неожиданно рыцарь повернулся к Соньеру, освободил одну руку и жестом пригласил его последовать за его другом на небо.
Беранжер почувствовал, как ужас сковал все его тело. В одно мгновение все вокруг помрачнело, синие молнии засверкали среди туч, подул ветер, который перешел в самый настоящий шквал, сверху раздался крик падающего Буде, а лицо Магистра исказилось гневом. И с каждым новым раскатом грома оно становилось все ужаснее и ужаснее. Гром тем временем нарастал…
И тут Соньер проснулся, сквозь остатки сна осознавая, что это не очень громко, но настойчиво стучат к нему в дверь.
Соньер вздохнул с облегчением и наконец-то смог, хотя и с трудом, разлепить тяжелые веки. Раскрыв широко глаза, он понял, что громовые раскаты — это настойчивый, хотя и не очень громкий стук в дверь.
Мартовский день еще только-только занимался. Накинув халат, священник спустился вниз. На пороге стояла женщина, окутанная, как саваном, холодным утренним туманом. Соньер долго не мог понять, в чем дело. С трудом вслушиваясь в то, что она говорит сквозь всхлипывания, он наконец разобрал смысл: ночью его друг аббат Анри Буде отдал душу Богу.
С того дня призрак аббата Буде стал посещать дом Беранжера Соньера.
Прошло еще несколько месяцев, и Соньер, чувствуя, что сходит с ума, отправился на исповедь к епископу города Каркасона, захватив с собой найденные в церкви Марии Магдалины пергаменты.
Тайна, на которую случайно наткнулся Беранжер Соньер и которая чуть не стоила ему рассудка, своими корнями уходила в далекое прошлое. Чтобы хоть как-то приблизиться к ней, мы должны из века XIX, где застигли нас все вышеупомянутые события, перенестись в век XIV, чтобы понять, что удалось раскопать бедному каркасонскому священнику, чей дом стал посещать призрак внезапно скончавшегося друга.
Шесть веков тому назад жизнь человека была гораздо более мимолетной и не ценилась так, как нынче; люди были ближе к смерти, и поэтому городское кладбище служило и местом свиданий, и местом развлечений, и местом деловых встреч. Никого при этом не смущал смрадный запах, исходящий из открытых братских мстил, которые просто невыгодно было зарывать. Проститутки искали здесь богатых клиентов и находили их, влюбленные целовались и объяснялись в любви.
Memento mori — помни о смерти! Вот девиз эпохи. Находились святые, которые добровольно замуровывали себя в маленьких кельях на кладбище, оставляя лишь небольшое отверстие для воздуха и жалких подачек, чтобы подольше продлить собственные страдания. Сам король назначил что-то вроде жалованья для двух отшельниц, поселившихся таким образом на кладбище Невинноубиенных младенцев в Париже.
Зато человек в ту эпоху не знал, что такое одиночество. Начиная с рождения и до самой смерти он был включен в жизнь общины и принадлежал либо к цеху ремесленников, либо к купеческой гильдии, либо к рыцарскому ордену, либо к монашескому братству.
Никогда человек не чувствовал себя одиноким, и не было у него возможности хоть чуть-чуть побыть одному. Даже в спальне нельзя было укрыться от любопытных глаз. Богатые и благородные супруги предпочитали проводить ночи в компании со своими слугами, детьми и собаками, которых любили не меньше, чем детей.
Даже смерть не давала уединения. Если покойник был грешен, то его вполне могли достать из могилы и наказать, как живого. Т ак, голова мэтра Одара де Бюсси по особому повелению Людовика XI была извлечена из могилы и выставлена на рыночной площади Эдена, покрытая алым капюшоном, отороченным мехом.
Мир загробный и мир реальный существовали бок о бок и не имели границ. Когда Франциск Ассизский появился в папском дворце, чтобы передать устав своего монашеского ордена, то понтифекс к этому часу уже успел скончаться. Вручать бумаги было некому. Но святой приказал вложить пергамент в руку покойного, произнеся при этом: «Разве, скончавшись, он разучился читать?»
Можно сказать, что уединение в описываемую эпоху было знакомо лишь отшельникам. Но отшельниками становились немногие, хотя среди них могли быть не только бедные монахи, но и кающиеся короли, и рыцари, и даже купцы.
Та или иная корпорация, цех, братство или орден несли полную ответственность за каждого своего члена. Его грех становился общим грехом, его святость — общей святостью, а при внезапной смерти именно община брала на себя ответственность за жизнь вдовы и ребенка. Великий Данте до конца дней своих так и остался членом цеха аптекарей славного города Флоренции и, говорят, очень гордился этим званием.
Такое чувство общности подкреплялось еще и религиозным чувством. Всех объединяло одно — жизнь Христа. Она становилась тем образцом, которому следовало подражать в каждом, даже самом малом, проявлении повседневности. Так, Генрих Сузо за трапезой, когда ел яблоко, обыкновенно разрезал его на четыре дольки. Три он съедал во имя Святой Троицы, четвертую же посвящал «дитятке Иисусу» и посему оставлял эту дольку с кожурой, «ибо малые дети едят яблоки неочищенными». В течение нескольких дней после Рождества четвертую дольку и вовсе оставляли в покое, так как младенец Иисус в это время был еще совсем мал, чтобы есть яблоки. В этот период четвертая неочищенная долька оставалась нетронутой за каждой трапезой и посвящалась Деве Марии, «дабы через мать яблоко досталось сыну».
Но это еще не все. Любое питье Генрих Сузо старался выпить в пять глотков, по числу ран на теле Господа нашего. И всегда следовало сделать в конце двойной глоток и почтить тем самым рану в боку Иисуса, откуда истекала и кровь и вода.
Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала постоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным, между Богом и дьяволом. Например, церковь издавна поощряла почитание телесных останков святых, и монахи монастыря Фоссануовы, где умер Фома Аквинский, из страха, что от них может ускользнуть бесценная реликвия, обезглавили, выварили, препарировали тело своего покойного учителя, чтобы ни один кусочек святой плоти не ушел на сторону.
Или другой пример. Прежде чем предать земле тело скончавшейся Елизаветы Тюрингской, толпа ее почитателей не только оторвала и отрезала частички плата, которым было покрыто ее лицо; у нее отрезали волосы, ногти и даже кусочки ушей и соски.
Да что там толпа. Так же действовали короли! По случаю торжественного празднества Карл VI раздал ребра своего предка, Людовика Святого, высокопоставленным гостям и двум своим дядьям, герцогу Беррийскому и герцогу Бургундскому. Несколько прелатов получили ногу. После пиршества они приступили к разделу конечности почитаемого святого.
В повышенной религиозности словно скрывалось тайное богохульство. Уже в XIV веке в ходу были статуэтки Девы Марии, которые представляли собой вариант старинного голландского сосуда. Это была маленькая золотая фигурка, богато украшенная драгоценными камнями, с распахивающимся чревом, внутри которого можно было видеть изображение Троицы.
Слова, которые благодаря авторитету блаженного Августина и Фомы Аквинского звучали непререкаемо: «Все, зримо свершающееся в этом мире, может быть учиняемо бесами», приводили христианина, исполненного доброй воли и благочестия, в состояние величайшей неуверенности.
Повсюду вспыхивали эпидемии ведовства. Многие короли заводили собственных чернокнижников и чародеев. Почти все они, чтобы навести порчу, лепили восковые фигурки и протыкали их иглами. Это был распространенный вариант политической борьбы.
Один из инквизиторов утверждал, что каждый третий христианин запятнал себя ересью. По его мнению, каждый, обвиненный в сношении с дьяволом, действительно виновен, ибо Господь не мог допустить, чтобы кто-то в подобном деле мог быть невинно осужден. Инквизитор этот не сомневался, что по одному виду человека в состоянии определить, замешан тот в колдовских действиях или нет.
