- Посидите еще минутку, - говорю я уходящему гостю.
И мы сидим на прохладной веранде, в то время как неутомимые горожане рвут мои маки, обливаясь потом под жгучими лучами солнца. Дождавшись, когда они переобременят себя моими желтыми любимцами, я схожу вниз с винтовкой в руке и освобождаю их от этого груза. Таким образом, я убеждаюсь каждый раз, что нет худа без добра.
Конфискация неизменно давала прекрасный результат. Но я не учел одного обстоятельства: многочисленности горожан. Хотя прежние нарушители не возвращались, каждый день появлялись новые, и передо мной встала поистине титаническая задача: внушить населению целого города мысль о нецелесообразности набегов на мое маковое поле. Первое время, отбирая у них добычу, я пытался объяснить им свою точку зрения, но в дальнейшем перестал. Это была пустая трата времени: они не могли меня понять.
Одной даме, намекнувшей на мою жадность, я сказал:
- Милостивая государыня, я ничего у вас не отнимаю. Если б я не оберегал своих цветов вчера и третьего дня, вы, окидывая взглядом мое поле, не увидели бы этих маков, - они уже были бы сорваны вашими городскими ватагами. Маки, которых вы не должны рвать сегодня, - это те самые, что я не позволил рвать вчера и третьего дня. Поэтому, уверяю вас, вы ровно ничего не потеряли.
- Но ведь теперь-то они здесь? - возразила она, кидая плотоядный взгляд на их яркое великолепие.
В другой раз какой-то джентльмен сказал мне:
- Я вам заплачу за них.
Я только что отобрал их у него целую охапку.
Мне вдруг стало стыдно, сам не знаю почему: верно, его слова напомнили мне, что мои цветы обладают не только эстетической, но и денежной ценностью. Подавленный тем, что в моих действиях могли усмотреть стремление к наживе, я невнятно пробормотал:
- Я своими маками не торгую. Можете взять то, что сорвали.
Но не прошло и недели, как тот же джентльмен снова возник передо мною.
- Я заплачу вам за них, - сказал он.
- Пожалуйста, - отвечал я. - Платите! С вас двадцать долларов.
Он разинул рот от изумления, испуганно поглядел на меня, снова открыл было рот... и, ни слова не говоря, с огорченным видом положил цветы на землю.
Но, как и следовало ожидать, рекорд наглости побила женщина. Когда я, не пожелав взять плату, потребовал, чтобы она вернула мне сорванных красавцев, она решительно отказалась.
- Я их рвала, - заявила эта особа. - А время - деньги. Оплатите мне потраченное время, тогда получите цветы.
Щеки ее пылали от негодования, лицо - кстати сказать, довольно красивое - выражало непреклонную волю и решимость. Но я мужчина, житель гор, а она только женщина, горожанка; и, не вдаваясь в подробности, могу с удовлетворением сообщить вам, что этот букет маков послужил украшением нашего жилища, а женщина вернулась в город, не получив от меня ни гроша. Как-никак это же были мои маки!
- Это божьи маки, - сказала восторженная молодая радикалка, оскорбленная в своих лучших демократических чувствах, при виде того, как я гоню со своего поля народ. И она целых две недели ненавидела меня лютой ненавистью. Я добился встречи с ней и все ей растолковал, все решительно. Рассказал ей всю историю маков, подобно тому, как Метерлинк поведал нам когда-то о жизни пчел; я осветил вопрос с биологической, психологической и социологической точки зрения, рассмотрел его в этическом и эстетическом плане. Я разгорячился, я пришел в азарт. Когда я кончил, она объявила, что я прав. Но в глубине души я уверен, что это было сказано просто из сострадания. Я кинулся к кому-то из друзей за утешением, рассказал им историю маков, но она их, видимо, не заинтересовала. Я разволновался. Это их удивило и озадачило. Они глядели на меня с любопытством.
- Стоит ли затевать шум из-за каких-то маков? - сказали они. - Это дурной тон и вовсе вам не к лицу.
Я кинулся к другим, я жаждал оправдаться. Вопрос приобретал жизненно важное значение: я должен был во что бы то ни стало доказать свою правоту. Я чувствовал потребность объясниться, хотя хорошо знал, что тот, кто пускается в объяснения, - пропал. Я еще раз изложил всю историю с маками, входил в мельчайшие подробности, делал добавления и отступления, договорился до хрипоты. А когда я умолк в изнеможении, они глядели на меня со скучающим видом, потом стали говорить всякие глупости и успокаивать меня, болтать совершенно не идущий к делу вздор. Я пришел в бешенство и раз и навсегда с ними порвал.
Теперь я сижу в своем домике на холме и поджидаю случайных гостей. Беседуя с ними, я искусно завожу речь о своих маках и, не спуская глаз с лиц собеседников, стараюсь уловить малейший признак неодобрения, после чего выливаю им на голову весь запас долго сдерживаемой ярости. Часами я спорю с теми, кто не хочет признать, что я прав. Я стал похож на мопассановского героя, подобравшего кусок веревки. Я без устали объясняю и никто не хочет меня понять. С хищниками-горожанами я стал обращаться грубей. Мне уже не доставляет удовольствия отбирать у них добычу, - это превратилось в неприятную обязанность, в тяжелый, отвратительный труд. Знакомые на меня косятся и при встречах что-то соболезнующе бормочут себе под нос. Ко мне они редко заглядывают: боятся. Я человек желчный, озлобленный, ни один луч не оживляет больше моего печального существования, - весь свет сосредоточен на моем огненном поле.
Вот как приходится платить за собственность.
1904
