Документы такого рода составлялись по уже давно отработанной схеме. Большую их часть, если не целиком, занимали положительные и восторженные высказывания, причем выдаваемые за «единодушные». Однако в конце такого документа нередко содержалось признание того, что «наряду с этим встречаются отдельные случаи проявления нездоровых, а порой и враждебных настроений». Исключение составляла лишь информация о конкретных проявлениях враждебных власти и строю настроений и действий, которой органы госбезопасности и местные власти считали необходимым поделиться с высшим руководством. Считать объективными эти очень интересные материалы можно с большой натяжкой. Сколь бы много их ни было, они могут дать материал только для составления мозаики общественных настроений, их спектра, но не для выяснения того, какое из этих настроений тогда превалировало. К тому же нельзя быть абсолютно уверенным в том, что цитируемые в них высказывания и взгляды точно отражают то, что говорилось тем или иным человеком, что они не произвольны в какой-то степени и даже не сфабрикованы, не сфальсифицированы. Но даже если отбросить эти опасения, нельзя не оговориться, что вся эта информация фиксирует внимание лишь на двух полюсах общественных настроений — на «всенародном одобрении» и на исключении из этого «правила». И все же, за неимением лучших доказательств, этот архивный материал, которым мы сумели воспользоваться, можно считать в значительной мере отражающим общественные настроения 50-х и 60-х годов и дающим некоторое представление о том, что принято называть «гласом народным».
Важное значение имеют и материалы личного происхождения. Здесь следует различать три пласта.
Первый и наиболее достоверный из них — письменные жалобы, обращения и требования как отдельных лиц, так и групп. В настоящем исследовании использованы письма, адресованные в ЦК КПСС, а также присланные туда же сводки писем, полученных в редакции газеты «Правда» и в Президиуме Верховного Совета СССР. Все они выявлены в Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ). В основном это сигналы наверх от людей, мыслящих традиционно, ортодоксально. Но чем больше времени проходило со дня смерти Сталина, тем больше смелела часть недовольных. И дело стало доходить до требования персональных перемен на советском Олимпе{15}.
Традиционно протестный характер имели надписи на избирательных бюллетенях и опущенные в избирательные урны записки. Участковые избирательные комиссии, подсчитывая голоса, в обязательном порядке откладывали в сторону такие бюллетени и записки, чтобы ознакомить с ними чекистов и партийных руководителей. Те их читали и в обобщенном виде направляли наверх, вплоть до ЦК. Изучение этих сводок, хранящихся в РГАНИ, также помогает судить о настроении определенной части общества{16}.
Следующий пласт — дневниковые записи. Они довольно точно фиксируют отдельные события из личной и общественно-политической жизни. В них отражается сиюминутное восприятие исторического факта, события, явления. Но вот оценка его присутствует там не всегда. Да и дается часто с учетом самого разного рода посторонних обстоятельств, в том числе небезосновательных опасений, что их читателями окажутся нежелательные лица. Например, писатель Ю.М. Нагибин подробно и порой чересчур откровенно фиксирует свои личные переживания по поводу семейных и творческих успехов и неудач, свое негодование от виденного в колхозной деревне, свою неприязнь к коллегам-писателям. Но из всех общественно значимых событий 1953-1964 годов в его дневнике отмечена только серия встреч Хрущева с творческой интеллигенцией, совпавшая со случившимся с ним инфарктом: «Быть может, оттого, что вокруг творился неистовый смрад, [что] шло яростное уничтожение того немногого, что было дано после марта 1953 года, и мощно воняло трупом Сталина, собственный распад как-то обесценился, утратил значительность»{17}. Своеобразной формы изложения придерживался К.И. Чуковский, занося в свой дневник высказывания своих друзей и знакомых{18}. Более откровенно доверял бумаге свои впечатления, мысли и соображения А.Т. Твардовский{19}. Дневниковые записи кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС П.Е. Шелеста перемежаются с воспоминаниями, и порой их трудно отличить друг от друга{20}.
Наиболее критического отношения к себе требуют мемуары. На их содержании сказываются и память (отличная, выборочная или совсем плохая), и кругозор, и время, меняющее политические приоритеты и оценки, и способность трезво смотреть на свое прошлое, не видеть в нем того, чего не было. Для исследователя этот вид источников представляет большой соблазн. Ведь воспоминания открывают историку много нового и ценного, того, что трудно или вообще нельзя найти в других видах источников, приглашают нас заглянуть «за кулисы», «внутрь» исторических событий. Особенно если их авторы — политические, партийные, государственные, хозяйственные деятели советского государства, видные представители творческой интеллигенции. Но при этом, повторяем, не следует забывать о зависимости памяти мемуаристов от их сегодняшних представлений о том, каким должно быть прошлое. И все же, если приводимые в воспоминаниях факты не противоречит другим известным свидетельствам, если эти факты укладываются в логику поведения или алгоритм развития событий, к ним можно отнестись с некоторой долей доверия.
В настоящей работе использованы мемуары активных участников, а также свидетелей событий, происходивших тогда в стране. В первую очередь среди них следует выделить воспоминания самого Н.С. Хрущева, продиктованные им после отставки на магнитофон и обработанные затем сыном{21}. Интересные детали можно обнаружить в воспоминаниях А.И. Микояна, представляющих собой записанные его сыном диктовки и домашние рассказы{22}. Обширная информация о первых четырех годах после смерти Сталина содержится в воспоминаниях В.М. Молотова, записанных поэтом и публицистом Ф. Чуевым{23}. Кое-что можно почерпнуть об этом же времени и из собственноручных воспоминаний Л.М. Кагановича{24}. Факты, которые были известны лишь очень узкому кругу лиц высшего эшелона власти, приводит в своих воспоминаниях кандидат в члены Президиума ЦК КПСС Н.А. Мухитдинов{25}. Весьма скептическое отношение вызывают воспоминания другого кандидата в члены Президиума, а также секретаря ЦК КПСС Д.Т. Шепилова, непосредственно шефствовавшего над идеологией и ведавшего отношениями с творческой интеллигенцией. Они интересны многими подробностями и заставляют по-новому взглянуть на некоторые обстоятельства принятия решений и подковерной борьбы на Старой площади и в Кремле в 1953-1957 гг. Но к приведенным там свидетельствам следует подходить с особой осторожностью. В них нет даже намека на объективность, все они пронизаны неприязнью к Хрущеву{26}.
Неприятие и даже критика «оттепели» вообще характерны для воспоминаний, принадлежащих людям из партийно-государственного окружения Хрущева. Приводимые ими подробности политической жизни, акцент на субъективизме и волюнтаризме, интерпретация «оттепели» в терминах внутрипартийных идеологических разногласий, «традиционалистские» подходы и схемы свидетельствуют или об их стремлении к скрытой ревизии решений XX съезда КПСС или о желании снять с себя вину, уйти от ответственности (Г.И. Воронов, В.Е. Семичастный, А.Н. Шелепин, П.Е. Шелест и др.){27}.
Признание правильности курса, избранного в 50-е и 60-е годы в некоторых из воспоминаний, соседствует с полным отсутствием критического анализа, с умолчанием о Хрущеве (или, наоборот, резко негативными отзывами) и XX съезде, с апологетикой сталинского режима, лакировкой, преклонением перед вождем{28}. Это, однако, не снижает информационной ценности данного рода литературы, наполненной подробностями тех или иных событий означенного периода{29}.
Особый интерес мемуары представляют для изучения общественных настроений. Написанные представителями самых различных слоев населения, они и представляют сравнительно широкий диапазон мнений и суждений{30}. Однако, оставаясь по сути своей сугубо субъективными, эти материалы свидетельствуют лишь о том, что какое-то мнение было, высказывалось, даже обсуждалось, но не о том, насколько было распространено и разделялось другими людьми.
Пока изучение общественных настроений сосредоточивалось на жизни людей отдаленных эпох, историку приходилось иметь дело лишь с теми источниками, которые были уже зафиксированы и дошли до наших дней. В отличие от этнолога и психолога он был лишен возможности проводить «полевые исследования». Однако, если обратиться к проблемам современной истории, источниковый арсенал историка значительно расширяется. Его существенно может дополнить «устная история», которая уже становится новым направлением исторических исследований{31}. Да, конечно, устная история собирает наподобие пылесоса все и без всякого разбора. Как и любые воспоминания о прошлом, устные свидетельства носят не очень-то надежный характер. Они часто неточны в силу ограниченных возможностей человеческой памяти и в значительной мере окрашены сегодняшним отношением к прошлому.
