Художник вскочил на кровать и залаял; я, помнится, ему лаял вслед, считая лай заклинаньем. Но кругом нас завыли. Увы! - опыт был опять преждевременный. Солнце зашло.
- Опыт с солнцем отменяется, - кричал в коридорах художник, когда нас обоих влекли в буйную.
Вот тогда-то, повернувшись ко мне, он и решил:
- Сперва единичный пример, мы призваны оба, оба!
И, подняв два указательных костлявых пальца кверху, он крикнул на весь коридор:
- Две единицы!
А в козьей сторожке, под властью козьего бога, я было сбился в числе. Единица - захотел подешевле прожить, стать из двенадцати, включиться в двенадцать.
Козий бог - страшный путаник.
Его капище
Мне Лариса сказала:
- Вы любите чувствовать по книжке, как давеча с кручеными стволами; так я же вам покажу...
Она взяла меня за руку и повела к каким-то постройкам циклопов.
Огромные белые камни навалены друг на друга. Каменным ноясом-стеной охватили черный утоптанный круг. Посредине три жбана. На жбанах чабаны. Свисают с боков шаровары в густых, словно кожаных сборах. На бронзовых лицах этих людей, все лето живущих в горах, покой окружающей природы. Но вот они запели гортанно, чуть-чуть качаясь. У них была та же улыбка древних бездумных предков, что на лице у Ларисы.
- Песнь козьему богу, - шепнула она. - Они просят обильного удоя.
Перед узенькой дверцей толпились несметные козы, рвались доиться. Девичьи большие глаза полны крупных слез, бородки трясутся от мемеканья, громадное вымя напряглось и торчало. Татарин, низавший на толстую нитку бараньи шкурки для просушки, вдруг гикнул разбойничьим гиком и поднял заслон у ограды.
Козы втиснулись, чабаны рванулись со жбанов, схватили коз за хвосты, развели им тонкие розовые ножки, посадили перед собою. Черными цепкими пальцами дернули за сосцы, будто пробуя инструмент, и вдруг, стиснув вымя, по горному обычаю, вытиснули из него разом все молоко. Подоенную козу татарин хлопал по пыльному заду, сгонял и сажал пред собой другую. Удой был обильный, все козы здоровы. Чабаны пели хвалебные песни козьему богу.
Козы перекликались человеческими голосами, смотрели девичьим кротким взором, а люди с улыбкой древнего предка, с глазами без мысли пели песнь козьему богу.
Я припал головою к камню. Он был как колени матери. Надо мною ласковым звездным покровом держалось небо. Кругом горы: каждая в собственной думе, с окаменелыми замками, зверями и бойницами стерегла, охраняла пастбища козьего бога и густые отары овец.
Вдруг Лариса взяла меня за руку, провела за камни и, подведя к обрыву, отвесно возникавшему с глубокого дна ущелья, сказала:
- Бросьте вниз камень!
Я бросил. Лишь через долгий миг глухой звук мне отметил падение.
- Вот в этом месте чуть было однажды не совершилось кровавой жертвы козьему богу, - сказала Лариса, - но козий бог крови не любит. Старый чабан-ведун поспел вовремя: только он да козы умеют ходить по откосу. На мое счастье, он поспел вовремя...
- Почему на ваше? Разве жертвой были вы?
- Да, меня бросил сюда в припадке дьявольской гордости тот, кто меня побоялся любить...
- Михаил Бейдеман! - со злобой окончил я, и вдруг, полный мести к нему за отнятую любовь Веры и сейчас за возникшую тень его между мною и новой любовью, я сказал в бешенстве:
- Так знайте ж, каков он! Он такой же звездной ночью другой женщине, которую любить не боялся, рассказал про этот случай с вами...
Лариса молчала. Стало очень темно. Я не видел ее лица, но я знал ее рядом: тяжелую, плотную, со страшным каменным лицом.
Когда она заговорила, как всегда, ее голос был прост и ровен.
- А как вы-то узнали о том, что ваш друг говорит, оставшись вдвоем? Вы подслушали?
Моего лица не было видно, и я сказал ей ли, себе ли - не знаю. Я был как пьяный, я сам будто летел по отвесному обрыву на дно глубокого ущелья. И слова мои были как отзвук падения.
- Да, да... Я подслушивал... Я любил безнадежно ту женщину, которая любит его.
- Почему же в прошедшем? И сейчас ее любите?
- Сейчас я люблю только вас, только вас...
- А... - сказала Лариса. - И вы позабудете, что вы его друг? И позабудете, зачем вы меня разыскали?
- Я передал поручение, - сказал я, - и какое мне дело... У меня своя жизнь!
- Здесь козий бог, здесь козья жизнь. - Лариса тихо засмеялась. - Это он, Михаил, так называл нашу любовь: козья. А меня - жрицею козьего бога. Что же: пусть так и будет. Так он про меня рассказал?
- Имени он не называл. Он сказал, что это было в Крыму.
- А если бы она спросила, он бы имя назвал?
- Они соединялись навеки. Он бы имя назвал...
- А... - протянула снова Лариса и безмолвно, взяв меня под руку, повела.
Перед козьей сторожкой, сложенной из камней, с холщовым верхом, стоял необыкновенный старик.
Он был невысок, совсем голый, в ярких лохмотьях вокруг пояса. На длинных седых волосах по самые брови надвинута полосатая шапка. За спиной желтая тыква паломника. Безусый, безбородый, он походил на жреца. Улыбнулся Ларисе; не поздоровались, а хлопнули друг друга по рукам. Лариса передала чемоданчик.
Вдруг подскочил татарчонок, что-то прокричал, и два чабана, доившие коз, положили к ногам старика внезапно заболевшего козла.
Старик тотчас присел на корточки, замурлыкал протяжную песнь и, вынув из-за пояса кривой нож, подставил его луне. Луна, дымная и неполная, выходила из-за облаков. Как белые бельма, тускнели закатившиеся глаза больного козла. Старик прищурился, скрипнул зубами, полоснул козла около живота.
Хлынула черная гадкая кровь. Он прихватил цепкими пальцами, как крючками, разверстую рану, придержал ее недолго и вдруг, дернув козла за рога, поставил его на ноги. Козел, шатаясь, пошел к стаду. Стадо шарахнулось от него, чего-то испугавшись.
Чабаны, гортанно гикая, стали щелкать бичами.
Старик подошел к нам, остро глянул на меня, тронул черной рукой. Проговорил что-то ласково Ларисе, указав на сторожку.
Лариса, побледневшая под луной, с каким-то новым помолодевшим лицом сказала мне:
Дед уводит стадо на ту сторону, а нам дает свою сторожку.
Многоглазый небесный покров, ужас стада, темная власть старика, кругом немая, плодородная земля.
- Идемте же в козью сторожку, к козьему богу! И я сказал:
- Я пойду, куда поведете...
В большой холщовой палатке, обложенной снизу дерном, было душно и совершенно темно. На земле на душистом горном сене разостланы козьи шкуры, они же развешаны были вдоль и поперек. Несло острым потом, козьим молоком, кожей, сыром, прокисшим вином.
Усевшись в шелковистую шерсть, мы словно попали в отару овец.
И мы целовались, не видя друг друга.
Перед рассветом я, должно быть, заснул. Когда, открывая глаза, я почуял на лице своем солнечный луч, мысли мои прояснились, и я вдруг пришел в ужас, что сейчас увижу Ларису.
Но тут же по ощущению той физической свободы, которой ее присутствие меня всегда лишало, я мгновенно понял, что ее больше нет в палатке.
Эта мысль неожиданно меня наполнила беспокойством. Я вскочил - ее не было. Я выбежал наружу: солнце едва взошло. Горы, как умытые, стояли в нежно-голубых тенях.
Полное безмолвие. Стадо с пастухом ушло до восхода. Я крикнул:
- Лариса!
Откуда-то снизу, быть может из того же ущелья, куда ее столкнул Михаил, мне ответило твердое, неприятное, как попугай, зхо.
Я сел на камень и заплакал. Мне казалось: я себя потерял безвозвратно.
Старый чабан вырос откуда-то из кустов. Он мне знаками объяснил, что Лариса ушла. Своей узловатой палкой он указал мне подробно дорогу.
Я стремительно кинулся по тому же пути, где мы подымались вчера. Я, спотыкаясь, топтал огромные Шишки с пахучей прозрачной- смолой, и опять мелькали по краю обрыва серебристые сосны с перекрученным голым стволом. Опять в бархатистых складках зеленых долин между гор белели отары овец. Сейчас я не видел красот, мне все было - лишь вехи в пути. Мне надо было только одно: скорей ее видеть, заставить ее отвечать.
За минуту боявшийся ее присутствия, я сейчас был в бешенстве от одной мысли, как смела она убежать. Ее коварство походило на издевательство.
У водопада я услыхал голоса: девица и некто плотного вида, с золотой цепью, похоже - инженер. Он говорил галантно девице, покачивая тросточкой над разбитым в ручейки водопадом:
- Не правда ли, водопад этот - страсть: она свободная мчит, закусив удила, а разбитая исходит потоком слез...
Не задумываясь, не колеблясь, как был, запыленный, в колючках и белом пуху ломоноса, с небритым лицом, я вошел в дом к Ларисе.
- Барыня занята, - ответила мне петербургская горничная, и, как почудилось, с дерзкой усмешкой.
- Мне должно быть исключение, я вечером еду, и мне нужен ответ в Петербург.
Горничная пожала плечами, но через минуту пришла:
- Посидите в кабинете, пока барыня кончит работу.
Я прошел в кабинет и сел на диван. Из соседней комнаты, должно быть будуара Ларисы, дверь была полурастворена. Слышен был стук молотка, какое-то противное дребезжание.
