Увлечение «Словом» было настолько глубоким и постоянным, что практически во всех произведениях Пушкина можно найти отголоски этого памятника. Поэт решил ответить ответ на вопрос о том, где и по какому поводу родился этот шедевр русской словесности, но, самое главное, кто его автор?
«Первая задача, – писал известный ученый М. А. Цявловский, – стоящая перед Пушкиным как толкователем и переводчиком памятника, заключалась в осмыслении всех слов его. Поэтому самой ранней стадией его работы являются лингвистические заметки. Он искал и сопоставлял слова интересующего его памятника в Библии, в летописях, в Четьих-Минеях».
О характере работы Пушкина над «Словом» дает возможность судить и письмо Александра Тургенева к его жившему тогда в Париже брату, Николаю Тургеневу, написанное в декабре 1836 года.
Письмо это было вызвано просьбой французского лингвиста Эйхгофа прислать ему экземпляр «Слова о полку Игореве»: он собирался прочесть в Сорбонне цикл лекций по русской литературе.
А. И. Тургенев писал брату[178]:
«Полночь. Я зашел к Пушкину справиться о «Песне о полку Игореве», коей он приготовляет критическое издание. Он посылает тебе прилагаемое у него издание оной на древнем русском (в оригинале) латинскими буквами и переводы богемский и польский… У него случилось два экземпляра этой книжки. Он хочет сделать критическое издание сей песни… и показать ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей… Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий славянских и языка русского»[179].
Высоко оценивая переводы «Слова», выполненные В. А. Жуковским и А. Н. Майковым, он в то же время искал достойного оппонента своему, пока нетвердому убеждению в древности повести. Долго искать не пришлось: самым убежденным «скептиком» в то время был профессор М. Т. Каченовский, создавший своеобразную школу своих единомышленников из числа бывших студентов, увлеченно слушавших лекции почтенного возраста профессора.
«Слушателями Каченовского были К. Д. Кавелин, А. И. Герцен, И. А. Гончаров. Они считали его главной заслугой умение будить критическую мысль, никогда ничего не принимать на веру», – писал. А. Гессен[180].
С. М. Соловьев писал о нем: «Любопытно было видеть этого маленького старичка с пергаментным лицом на кафедре: обыкновенно читал он медленно, однообразно, утомительно; но как скоро явится возможность подвергнуть сомнению какое-нибудь известие, старичок вдруг оживится и засверкают карие глаза под седыми бровями, составлявшие одновременно красоту невзрачного старика»[181].
Студенты той поры вспоминали, как однажды при посещении Пушкиным Московского университета между ним и профессором М. Т. Каченовским завязался горячий спор о подлинности «Слова».
«Однажды утром лекцию читал И. И. Давыдов, предметом бесед его в то время была теория словесности, – вспоминал впоследствии один из студентов, имя которого не было установлено, известны лишь его инициалы «В. М.» и псевдоним «бывший студент». – Господина министра еще не было (С. С. Уварова.– А.К.), хотя мы, по обыкновению, ожидали его. Спустя около четверти часа после начала лекции вдруг отворяется дверь аудитории и входит г-н министр, ведя с собою молодого человека, невысокого роста, с чрезвычайно оригинальной, выразительной физиономией, осененной густыми курчавыми каштанового цвета волосами, одушевленной живым, быстрым, орлиным взглядом.
Вся аудитория встала. Г-н министр ласковой улыбкой приветствовал юношей и, указывая на вошедшего с ним молодого человека, сказал:
– Здесь преподается теория искусства, а я привез вам само искусство.
Не надобно было объяснять нам, что это олицетворенное искусство был Пушкин: мы узнали его по портрету, черты которого запечатлены в воображении каждого из нас, узнали по какому-то сердечному чувству, подсказывающему нам имя нашего дорогого гостя… и в это утро, может быть в первый раз, почтенный профессор И. И. Давыдов в аудитории своей имел слушателей несколько рассеянных, по крайней мере, менее против обыкновенного внимательных к умным и поучительным речам его. За лекцией проф. Давыдова следовала лекция покойного профессора М. Т. Каченовского. Каченовский (который в то время не был уже издателем «Вестника Европы») вошел в аудиторию еще до окончания лекции первого. Встреча Пушкина с Каченовским по их прежним литературным отношениям была чрезвычайно любопытна… В это время лекция превратилась уже в общую беседу г-на министра с профессорами и с Пушкиным. Речь о русской литературе, сколько мы помним, перешла вообще к славянским литературам, к древним письменным памятникам, наконец – к Песне о полку Игореве. Здесь исторический скептицизм антиквария встретился лицом к лицу с живым чувством поэта… Сколько один холодным, безжалостным критическим рассудком отвергал и подлинность, и древность этого единственного памятника древней русской поэзии, столько другой пламенным поэтическим сочувствием к нему доказывал и истинность, и неподдельность знаменитой Песни»[182].
Поскольку эта дискуссия в аудитории Московского университета была знаковой с точки зрения пересмотра в дальнейшем Пушкиным своей твердой убежденности в древнем происхождении «Слова о полку Игореве», приведем фрагмент из воспоминаний еще одного свидетеля этой дискуссии – известного слависта, а в ту пору студента отделения словесных наук философского факультета Московского университета О. М. Бодянского в переложении П. П. Бартенева[183].
«В конце сентября 1833 года (здесь вкралась ошибка, поскольку «дискуссия» проходила 27 сентября 1832 года.– А. К.) в доме старого университета (где теперь в библиотеке читальная зала) был на лекции у Давыдова Пушкин (сидел на креслах). По окончании ее взошел в аудиторию Каченовский и, вероятно, по поводу самой лекции заговорили о Слове о полку Игореве. Тогда Давыдов заставлял студентов разбирать древние памятники. Обращаясь к Каченовскому, Давыдов сказал, что ему подано весьма замечательное исследование <одного студента>. На меня профессор и указал поэту, как на отвергавшего подлинность «Слова о полку Игореве». А я как <будто> именно перед тем незадолго состряпал было несколько своих заметок на плохое слово Калайдовича о «Слове о полку Игореве». Разумеется, то были увлечения с моей стороны духом того времени (в то время превалировала концепция «скептиков» о более позднем создании «Слова». – А.К.). Услыхавши об этом, Пушкин с живостью обратился ко мне и спросил (далее в переложении Бартенева):
«А скажите, пожалуйста, что значит слово ХАРАЛУЖНЫЙ?» – Не могу объяснить. – Тот же ответ о слове СТРИКУСЫ. Когда Пушкин спросил еще о слове КМЕТ, Бодянский сказал, что, вероятно, слово это малороссийское от КМЕТЫТИ и может значить ПРИМЕТА. «То-то же, – говорил Пушкин, – никто не может многих слов объяснить, и не скоро еще объяснят»[184].
Прежде чем перейти к описанию впечатления, оставшегося в памяти Пушкина по итогам состоявшейся дискуссии, следует сказать несколько слов о прежних литературных отношениях Пушкина с Каченовским и о его «историческом скептицизме», о котором вспоминал «бывший студент».
Нужно отметить, что отношения между ними были весьма непростыми, где-то даже враждебными. Все началось с того, что М. Т. Каченовский опубликовал острокритическую статью, направленную против Н. М. Карамзина. Статья была напечатана в «Вестнике Европы» (1818 год, № 13), который редактировал Каченовский. Пушкин, боготворивший Николая Михайловича, немедленно откликнулся весьма едкой эпиграммой:
Бессмертною рукой раздавленный
зоил,
Позорного клейма ты вновь не заслужил!
Бесчестью твоему нужна ли перемена?
Наш Та́цит на тебя захочет ли взглянуть?
Уймись – и прежним ты стихом доволен будь,
Плюгавый выползок из гузна Дефонтена![185]В этом остросатирическом стихотворении что ни слово, все загадка, требующая разъяснения. Выделенный курсивом самим А. С. Пушкиным стих заимствован из нижеприведенной эпиграммы И. И. Дмитриева «Ответ» (1806 год)[186], написанной также на Каченовского.
В 1820 году Пушкин пишет очередную остросатирическую эпиграмму. Стихотворение вызвало недоброжелательные рецензии на поэму Пушкина «Руслан и Людмила», опубликованные в журнале «Вестник Европы». Пушкин приписывал их М. Т. Каченовскому, как редактору журнала. В действительности рецензии писал А. Г. Глаголев. Первое слово эпиграммы, переделанное на греческий лад, намекает на происхождение Каченовского, который был родом грек из семьи Качони.
Некоторые пушкинисты до сей поры уверены, что именно Каченовский написал разгромную рецензию на бессмертную поэму. Так, А. Гессен по этому поводу писал:
