в прилегающие переулки.
Всё это предпринимается исключительно ради его собственной безопасности, заверил Герцля вскоре явившийся с визитом начальник полиции. У него, мол, имеется высочайшее распоряжение проследить за тем, чтобы у почетного гостя города и волос с головы не упал. Именно поэтому он вынужден категорически предостеречь Герцля со спутниками против поездки в еврейскую часть города, буде они такую поездку замышляют, предостеречь в их же собственных интересах, потому что, согласно имеющейся информации, виленские представители Бунда непримиримо настроены против Герцля из-за его петербургских высказываний и, в особенности, из-за личной встречи с господином министром внутренних дел.
Присутствовавшие при этом разговоре виленские сионисты бурно запротестовали, однако начальник полиции остался непреклонен. В конце концов сошлись на том, что Герцль может встретиться с благонамеренными представителями Виленского еврейства, однако ни в коем случае не в широком кругу, и произойдет это в еврейской части города, однако проехать туда он должен кратчайшей дорогой, нигде не останавливаясь и не задерживаясь.
Герцль, уже знающий о настроении властей от выехавшей ему навстречу в Вилейку делегации виленских сионистов, ожидал чего-то в этом роде и принял поэтому пояснения шефа полиции сравнительно спокойно. Он не верил, что его Виленские критики способны решиться на какую-нибудь контрдемонстрацию. Да и слухи о возможности покушения на него, которые вовсю муссировала националистическая пресса, представлялись Герцлю нелепостью. Вернее, своего рода пропагандой, неизбежным музыкальным сопровождением его визита в Россию, сопровождением, в котором можно было различить две мелодии — неуверенность, исходящую от российских властей, и ничем не обоснованные, как ему казалось, страхи большинства еврейского населения. Может быть, в стране русских царей он и не самый желанный гость, но, разумеется, не в интересах Плеве, да и всего правительства в целом, малейшая напасть, которая могла бы приключиться с ним, пока он не покинет пределы России. Он нужен министру внутренних дел сейчас и будет нужен и впредь, чтобы хоть как-то управиться с разбушевавшимся в России еврейским вопросом. Так что же могут противопоставить этому мелкие виленские начальники: досадные препятствия, булавочные уколы, казачьи нагайки на улицах, шпиков в гостинице, да подслушиванье телефонных разговоров из его номера? Все это, но никак не более.
Тринадцать часов между двумя поездами, то есть практически целый день, на второй по значению после Одессы еврейский город России. И то, чего не смогли ему предоставить в Санкт-Петербурге с разрозненными еврейскими кружками, он получит здесь — вопреки мелкотравчатым ограничениям властей предержащих, — он встретится с подлинным российским еврейством, уже первая встреча с которым на вокзале, сопровождаемая овациями, чуть ли не заставила его разрыдаться в голос. С подлинным российским еврейством, вытесненным сейчас с площади у входа в гостиницу и оставившим на поле боя бесчисленные шапки, сумки и зонтики.
Тихо, удручающе тихо, стало под окнами гостиничного ресторана, в котором Герцль с Кацнельсоном и несколькими Виленскими сионистами сидел за столиком, расспрашивая хозяев о том, что за встречи предстоят ему в ближайшие часы. Лишь время от времени доносился из-за окон стук копыт конного полицейского патруля, а в остальном царила тишина — разумеется, обманчивая и именно так воспринимаемая каждым из сидящих за ресторанным столиком. Герцль хотел было развеять гнетущую атмосферу еврейским анекдотом: “Приходит ночью в деревню чужак, а здешний раввин велел одному еврею нести всенощную стражу, чтобы не прозевать прихода мессии. И вот чужак спрашивает несчастного еврея, трясущегося от холода на дорожной обочине, о том, что он тут делает. “Меня назначили дожидаться тут мессию!” — с гордостью отвечает тот. “Ну, на такой должности много не заработаешь”, — подначивает его чужак. “Ничего, зато она пожизненная”, — пожав плечами, отвечает еврей”. Кое-кто рассмеялся, а один из виленских сионистов заметил: “В дураках порой оказывается не тот, кто сидит на обочине”.
Герцлю, похоже, все же удалось самую малость развеселить компанию. “Carpe diem”, — провозгласил он. И хотя в разъяснениях начальника здешней полиции главная синагога даже не упоминалась, Герцль решил воздержаться и от визита туда, чтобы не давать властям нового повода вмешаться в то, что они могли бы счесть провокацией. Начальник полиции разрешил только встречи, не имеющие публичного характера, а члены правления синагоги наверняка уже дожидаются его в достаточно укромном месте. Поэтому он отправился в путь. И, возможно, в силу не чуждой и ему еврейской строптивости Герцль решил не придерживаться предписанного ему полицмейстером маршрута и заглянуть хотя бы в пару-тройку узких и дышащих бедностью еврейских переулков, дома, и в особенности каменные ворота, которых наводили на мысль о Средневековье. Герцлю, человеку с самой юности, и уж тем более позднее в роли глашатая сионизма, избегавшему прямого контакта с миром гетто и его обитателями, захотелось увидеть собственными глазами и, главное, почувствовать, как живется простым русским евреям. Они махали ему руками из окон, выходили поприветствовать его на порог, приподнимали над головой шапки. На Герцля нахлынули воспоминания о детстве, проведенном в будапештском гетто, по улочкам которого он тогда расхаживал со страхом и любопытством, судорожно вцепившись в руку отца. В чрезвычайно скверно замощенных переулках Вильны, где его дрожки буксовали и то и дело задевали колесами высокие тротуары, держали свои лавчонки и мастерские в жалких закутках, куда практически не проникал свет солнца, еврейские ремесленники, сапожники, портные, плотники, часовщики...
Повинуясь внезапному порыву, Герцль сделал нечто для него неслыханное. Остановил дрожки, сошел наземь и заглянул в полуподвальную затхлую лавку с примыкающей к ней мастерской. И остановился в кругу мастеровых в рабочей одежде, вышедших на улицу поглядеть на то, как он проезжает мимо них, поинтересовался условиями работы и жизни. Ремесленники смотрели на Герцля с надеждой и верой. 14 впервые за все время поездки в Россию он понял, какие ожидания связывают с его визитом простые евреи. Здесь, в Вильне, но, понятно, не только в ней. 14 хотя здешний люд отвечал на вопросы высокого гостя кратко и трезво, присутствовало в этом лаконизме нечто, заставившее Герцля вспомнить о еврейском мальчике в Палестине, в одном из основанных Ротшильдом поселений, обратившемся к нему накануне аудиенции у германского императора с вопросом: “Ты мессия?” Что-то от этой наивной веры было и в Виленских евреях. И, как тогда, Герцль не без труда подавил раздражение, еще менее уместное здесь, чем в библейском пустынном ландшафте. Неужели ему не понятно, что находящиеся в отчаянном положении здешние евреи уповают на него и — может быть, всего на несколько часов, которые продлится его визит, — готовы признать его пророком, готовы признать исцелителем, вознамерившимся пролить бальзам на их незаживающие раны? 14
