Александр Говоров - Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Он поманил ее пальцем.

- Не кажется ли тебе, - спросил он, глядя в ее напряженное лицо, - что ежели, как тогда, ты вернешься в Канатную слободку, ты застанешь своего бравого корпорала на месте проживания?

- Нет, не кажется, ответила она дерзко, не прибавляя никакого титула.

- А почему? - как можно более ласково спросил Девиер.

- А потому, что он убит.

Внутри генерал-полицеймейстера забилась-затрепетала какая-то жилка. "Ну, вот и все, - подумал он. - Вот мне и каюк".

- Откуда же ты знаешь, что он убит? - уже машинально спросил он.

Алена взяла его за расшитый галуном обшлаг генеральского кафтана и вывела из-под клена так, чтобы был виден вольный дом. Указала на веревку, протянутую от угла. На той веревке сушилась единственная вещь - мужская сорочка немецкого полотна с кружевной грудью. Бок рубашки был сильно разрезан.

- Это его рубашка, - сказала она глухо. - Там еще пятна крови. Я видела, как их замывали.

И она отчаянно заплакала, уткнув лицо в передник. И, не обращая внимания на полицейских чинов, забыв про свое коромысло, побрела в домик Нартова.

- Аленушка! - сказал ей Нартов. Сам готов был на колени встать, хоть пластаться, чтобы облегчить ей горе. Он догадывался обо всем. - Ну, нет его и не вернешь, чего же убиваться? Аленушка! Выходи за меня! Ну что ж, что я старый человек, хотя какой же я и старый? Мне ж еще и сорока нет.

Алена вытирала передником лицо и глаза, и вновь слеза катилась, и непонятно было. слушает она или нет.

- Выселю я эту иноземку, это гнездо антихристово, а сам там поселюсь. Ох, заживем! Каждый вечер буду астанблей созывать, чтобы тебе, мое сердечко, не было скучно. Государыня даст мне патент на дворянство, она уж обещала. А бурмистру Данилову - неожиданно распалился он, - мозгляку этому... Шиш ему, шиш!

- Вы хороший человек, барин Андрей Константинович, - тихо сказала Алена, поклонилась ему и вышла, притворив за собой дверь.

Нартов же упал на лежанку, некоторое время лихорадочно тер руки. тер лоб, потом успокоился, всхлипнул, как ребенок, и неожиданно сам для сеоя заснул.

Возвратилась Алена, посмотрела па спящего барина и подошла к окну. В вертограде полнощном начинался заезд гостей, наигрывал клавесин. Одно из самых верхних окон растворилось, там, смеясь, появилась маркиза Лена. Черные кудри вились по смуглой шее и покатым плечам, чувствовалось, что каждый их виток старательно рассчитан. В ушах раскачивались золотые кольца - не просто серьги, а кольца, обсыпанные гроздью вспыхивающих огонъков-алмазов.

- Коза! - с ненавистью глядела Алена на ее слегка раскосый вырез глаз, на красиво изогнутый рот. - Как есть губастая коза!

Ей вспомнилось, как в детстве отец, который был церковный староста, а потому знаток книжного благочестия, брал с поставца старинную рукописную книгу и читал вслух обо всяких диковинах. Особенно запомнилось ей о Горгоне, и не думалось, что Горгона та когда-нибудь ей к случаю попадется.

Молоточки клавесина все звончее наигрывали менуэт, горбатый Кика в игорном зале старался вовсю.

"Да что же это! - запало в голову Алене. - Горгоны смеются, музыка играет, но человека-то нет!"

5

Как только распахнулись для посетителей двери и гайдук Весельчак встал возле них, в двери те вошел щегольски одетый господин. Был он в изящной полумаске, но густые брови над этой полумаской были настолько известны всему Санктпетербургу, что гайдук возгласил:

- Милости просим, господин генерал-поли... Вошедший закрыл ему рот перчаткой, перебив выразительно:

- Господин матрос!

- Здравия желаем, господин матрос! - поспешил поправиться Весельчак, сам думая и роба на нем серая, форменная, хоть из лучшего амстердамского сукна. Шляпа тоже серая и с лентой. Но ежели его превосходительству угодно предстать матросом, мы что ж...

Солнце стояло еще высоко, и послеобеденный зной не прошел, а в пустынной зале Чистилища Преображенские унтера пропускали по кружечке: сегодня им было идти в ночной наряд. Мысли же их витали этажом выше, где угрюмый Цыцурин готовил зеленый стол к игорному действу.

Из всех младых преображенцев только князь Антиох шампанеи здесь не пил, картами не занимался, а рассуждал о серьезном, рассеянно крутя снятой с лица маской.

- Русский народ, судари мои, лет через сто... Да нет, почему через сто? Через пятьдесят, через двадцать--русский народ сотворит такую словесность, иже есть литература, коей не было у классических народов древности!

Его собеседником был граф Рафалович. который тоже не держал в руке кружки с шампанеей. На нем был умопомрачительный кафтан черного атласа с серебряным шитьем.

- Хе-хе! - посмеивался Рафалович. - Князья Кантемиры, что вам все Россия да Россия. А бывали ли вы, па-пример, в Лондоне?

- Он у меня спросил, - Сербан указал кружкой в атласную грудь Рафаловича, - стану ли я, молдаванин, сражаться против Англии или Франции, ежели они воевать начнут с Россией...

- Ну да, ну да, - засуетился Рафалович. - Вы знаете, сколько доброго желает Англия вашей молдавской отчизне!

- Добра-то желает, - воскликнул Сербан. - А султану нас постоянно продает! Отец покойный рассказывал...

- Ну и что ты на это ответил? - перебил его Антиох.

- Я в политике не разбираюсь, но за такие вопросы обещал ему голову проломить!

- О-ох! - так и присел граф Рафалович, а Холявин захохотал, показывая все свои великолепные зубы.

В это время Цыцурин вышел на площадку лестницы, приглашая гостей пожаловть. Преображенцы загомонили, двинулись фалангой.

- Эй, пиита российский - Евмолп подхватил Антиоха. - Неужели и сегодня не сыграешь?

- Оставь его, - сказал Сербан. - Он карты называет "пестрыми пучками", а за мною ходит только для того, что надо мною висеть, как бремя совести. Эй, пиита, раз сам не играешь - раскошеливайся! Дай хоть полтинничек, так хочется пару ставок сорвать.

- Берите у меня, - предложил Рафалович. - Могу одолжить кому угодно и на какой угодно срок.

Они выстроились вокруг стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разбросаны цветные фишки и не распечатанные колоды карт. Никто не начинал: денег ни у кого не было.

Антиох, стоя за спинами игроков, говорил Рафаловичу:

- С тех пор как отец увез нас сюда, мы стали сыновьями России. Я говорю вам это, граф, как есть твердо и прошу мне более вопросов об этом не задавать. Мы такие же русские, как, например, вот Евмолп Холявин, уроженец славного города Мценска...

- Гляньте, - сказал Сербан, какие карты промыслил наш великий Цыцурин! Короли похожи на взломщиков, а валеты на карманных воришек.

- Слушай все-таки, Сербан... - не отставал от него брат. - Не играл бы ты... Нянюшка наша про тебя дурной сон видела.

- А у меня, - закричал Сербан, подкручивая ус, - есть предчувствие, что именно на эту колоду мне повезет!

- Что тебе все карты и карты... - с досадой сказал Антиох. - В Кунсткамере, был я вчера, такие привезли книги...

Преображенцы оглушительно захохотали и затянули на церковный лад:

- "Умен, как поп Семен, книги продал, карты купил, сел в овин и играет один!"

- А ну, - накинулся на брата Сербан, - давай деньги или проваливай отсюда!

Осмелюсь вновь предложить... - робко вступил Рафалович, позванивая мошной.

- Эй, была не была! - воскликнул Холявин. - Возьму кредит у чужеземного графа! Это вам, сударь, не философский ли камень помотает?

На бедного Антиоха никто внимания не обращал, хотя он и вирши обличительные читал, сиречь сатиры:

- "Из рук ты пестрые пучки бумаг не выпускаешь. И мечешь горстью мозольми и потом предков твоих добытое добро..."

- Валет, валет! - завопили преображенцы, видя, что у Сербана пошла не та карта. - Обмануло тебя твое предчувствие!

Проигравший Сербан смущенно теребил ус. Брат подал ему фляжку с ромом, но Сербан молча пошел к Рафаловичу за ссудой.

6

Господин в матросской одежде некоторое время наблюдал за игрой, потом, видя, что внимание всех отвлечено проигрышем Сербана, приподнял портьеру и проник во внутренние покои.

В старой Москве да и в Санктпетербурге в голову не пришло бы без спроса проникать в домашние покои. По здесь вольный дом, потому-то он и называется вольным, чю каждый волен в нем делать что угодно.

- Что угодно? - спросила Зизанья, встретив "господина матроса" под аркой, которая вела внутрь.

Через ее курчавую голову он обратился прямо к маркизе, сидевшей на кушетке. Показал ей новенький двухрублевик: можно ли разменять на серебро и сколько берут за размен?

В руках маркизы Лены был все тот же таинственный инструмент - кифара, или гитара. Она пощипывала струны, и получалась мелодия странная, словно жалоба на неведомом языке.

Нет, - сказала она, даже не взглянув на вошедшего. - Деньги меняют не у нас. По царскому указу деньги меняют только на гостином дворе.

И продолжала наигрывать, а гость достал брелок с алмазом и попросил принять в залог.

- Деньги, знаете ли, очень нужны. Маркиза наконец подняла лицо от струн и взглянула на него исподлобья.