Роберт Бартлетт - Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.

«По этому предмету предусматривается и устанавливается в законодательном порядке, что если какой-либо истец станет обосновывать свои земельные притязания тем, что это владения его предков до времен Генриха, деда короля, и до завоевания англичанами, а не земля, полученная во времена Генриха или после завоевания, то такой иск будет отвергнут на основании одного этого факта».

Подтверждение права «после завоевания» в ирландском судопроизводстве стало определяющим моментом. Это был рубеж, от которого шел отсчет при вынесении судебных решений, своего рода черта{286}. Аналогичным образом в Уэльсе королевские юристы отвергали иски, основанные на грамотах местных князей, используя огульный аргумент, что «земля Уэльса — это земля завоевания… и сие завоевание аннулировало все свободы и собственность каждого человека и передало их Английской Короне»{287}. Даже в тех владениях, где коренные династии не были покорены, а возглавили процесс утверждения новой, колониальной знати и изменения социальной модели, существовало глубокое осознание этой временной грани. Когда один из герцогов Мекленбургских, потомок славянских князей-язычников, в XIII веке благополучно переживших бурную волну немецкой аристократической, бюргерской и крестьянской иммиграции, решил подтвердить права и свободы своих вассалов, он с этой целью утвердил за ними «право, каким пользовались их отцы и деды со времен новой колонизации». «Новая колонизация» (novella plantacioffo была тем отправным моментом в истории, с которого началась новая эпоха этого региона и который прочно отпечатался в сознании тех, кто пришел сюда позднее.

Таким образом, завоевание и колонизация могли восприниматься как драматический и поворотный момент и зачастую в представлении участников (или жертв) событий рисовались совершенно особым, переломным и, судя по всему, героическим периодом истории. Первое поколение поселенцев слагало предания о своем походе в чужую землю, рисовало портреты злодеев и героев первых лет завоевания и выбирало из потока событий отдельные наиболее яркие моменты для своих сказаний. Началось создание некоего ядра рассказов, легенд и воспоминаний, часть которых передавалась в виде письменных текстов. Завоеватели и переселенцы создавали литературу завоевания.

То представление о завоевании, которое сформировалось в прозе и стихах Высокого Средневековья, во многих случаях сыграло стержневую роль в дальнейшем развитии литературы. Например, французская проза начинается именно как литература завоевания. Ее самые ранние образцы — это два сочинения, написанные в 1210-х годах, среди которых прозаический рассказ на французском языке Робера де Клари о четвертом крестовом походе, открывающийся словами: «Здесь начинается история тех, кто завоевал Константинополь, а позже мы поведаем о том, кто они были и что их туда привело»{288}. Другим примером литературы, призванной оправдать захватническую политику, служит сочинение Жоффруа де Виллардуэна «Завоевание Константинополя»{289}, написанное одним из предводителей экспедиции, причем в исключительно апологетических тонах. Примерно к тому же периоду относится перевод на народный язык «Хроники» Вильгельма Тирского, воссоздающей историю государств крестоносцев. Этот труд, вместе с его французским продолжением (которое могло быть написано и раньше), получил известность у современников под названием «Книги завоевания» (Livre dou conqueste){290}.

Через двадцать лет после прихода англо-нормандцев в Ирландию в 1169 году Геральд Валлийский написал «Завоевание Ирландии» (Expugnatio Hibemica), исключительно пристрастный рассказ о том, как его родственники «штурмовали ирландские твердыни»{291}. Будучи представителем одного из рода, возглавлявших поход, Геральд имел возможность черпать материал из воспоминаний своих дядьев и кузенов, которые на протяжении двадцати лет сражались на полях Ирландии. Их «славные подвиги стали для них залогом вечной памяти и прославления», — писал он{292}. Его хроника — это семейный эпос завоевания, во многом сопоставимый с трудами историков нормандского завоевания южной Италии XI–XII веков. Дополнением к сочинению Геральда может служить еще один героический эпос тех же событий, но написанный в ином жанре, который уже подпадает под определение не хроники на латыни, а французской летописи в стихах. Это так называемая «Песнь о Дермоте и Графе», представляющая собой 3500 восьмисложных стихов. В ней можно обнаружить массу литературных приемов, свойственных устному преданию, таких, как прямые обращения к аудитории («Господа бароны… знайте, что…»), упор на правдивость рассказа («без обмана», «поистине» и пр.), в особенности путем указания на источник («что мы узнали из песни») и повтором строк («Они повсюду разослали за лекарями / Чтобы лечить больных: / Чтобы лечить своих раненых / Они повсюду разослали за лекарями»). Точная дата написания и имя автора этого сочинения пока остаются предметом споров, однако можно почти уверенно сказать, что в своем сегодняшнем виде «Песнь» была записана в первой четверти XIII века, хотя речь в ней идет о событиях 1170-х годов{293}.

Как ни странно, основание немецкой колонии в Восточной Прибалтике, начавшееся несколькими десятилетиями позже прихода англо-нормандцев в Ирландию, также оказалось запечатлено в латинской прозе пером церковного летописца. Существовал также и стихотворный народный вариант. Латинская версия, в этом отношении не менее ценная, чем летопись Геральда, — это «Хроника» Генриха Ливонского, в которой поэтапно, год за годом, описывается утверждение немцев в Ливонии начиная с последних десятилей XII века вплоть до 1227 года. В отличие от Геральда Генрих испытывал очевидную симпатию к местному населению и считал себя в равной степени и колонистом, и миссионером. Он критикует жесткость немецких мирских судей, «которые исполняли свои обязанности не столько для выражения уважения к суду Господню, сколько для набивания своих кошельков»{294}; и дает пространное и сочувственное описание визита папского легата Вильгельма Сабинского, который «увещевал немцев не возлагать на плечи неофитов невыносимого бремени, но лишь бремя Господне, легкое и приятное»{295}. Рождение в муках новой колонии в Ливонии, как и ее последующая история, также остались запечатлены в немецком стихотворном произведении под названием «Лифляндская рифмованная хроника» (Livlandische Reimchronik), написанном в конце XIII века, по-видимому, членом Тевтонского рыцарского ордена{296}. Существование параллельно латинского и народного варианта текстов в обоих случаях — в Ливонии и Ирландии — придает письменному свидетельству особенную яркость, так как колониальное общество в самом начале его становления рисуется одним из его непосредственных представителей.

Вся литература завоевания стремится объяснить самим завоевателям, «почему мы здесь». «Песнь о Дермоте» делает это в наиболее персонифицированном виде. Ирландский король Дермот крадет красавицу жену у своего соперника О'Рурке, с ее молчаливого согласия, а О'Рурке, «дабы смыть позор» (sa hunte… venger), вступает в союз с О'Коннором, «Верховным Королем», чтобы напасть на Дермота. В этот момент многие союзники Дермота его бросают: автор «Песни» порицает этих людей за измену (traisun) и клеймит их как предателей и изменников (felun и traitur). Преданный и изгнанный, Дермот ищет убежища в Англии и жалуется, что «мой собственный народ незаконно изгнал меня из моего королевства». С согласия короля Англии совет англо-нормандских рыцарей решает помочь Дермоту. Вскоре вслед за тем англичане высаживаются в Ирландии и принимаются за подавление предателей. История похищения прекрасной Деворгвиллы и мщения были тем сюжетом, который наверняка трогал дупш средневековых рыцарей, даже если они не были знакомы с фабулой «Илиады». Изображение первых англо-нормандцев в Ирландии в качестве рыцарей — искателей приключений, помогающих «благородному королю» вернуть отнятое изменниками наследство, вполне отвечало настроениям переселенцев. Кроме того, эта поэма имеет и более прозаическое значение в плане легитимизации английской колониальной знати, поскольку в ней содержится подробный, длиной более ста строк, отчет о том, как проходил дележ земли между переселенцами первого поколения:

Этот отчет о раздаче земли Лейнстера и Мита по сути представляет основные положения типовой грамоты и даже был назван (возможно, не без преувеличения) «своего рода изначальной “Книгой Страшного суда” первого англо-нормандского поселения»{298}.