Однако главным, чему учили все софисты, оставалось ораторское искусство. Фрасимах из Халкедона, Гиппий из Элиды, особенно же Горгий из Леонтин, восхищали своих слушателей неподражаемым красноречием; Фрасимах и Горгий оставили даже пособия по риторике. Родной город Горгия, откуда он в 427 г. до н. э. прибыл в Афины, как и другие города Сицилии, славился своими ораторами. Умение выстроить речь, сделать ее ясной и изящной, уснастить ее антитезами, аллитерациями, смелыми и поэтичными метафорами, придать ей звучность и музыкальность — этим умением Горгий щедро, хотя, как и все софисты, небескорыстно делился со слушателями. Темы для образцовых речей могли быть любыми, даже, на первый взгляд, неожиданными и парадоксальными: например, выступление в защиту Елены Спартанской, считавшейся виновницей Троянской войны.
Приезжие софисты довольно скоро обзавелись преданными учениками, которые продолжили их дело в Афинах. Так, Антифонт, автор трактата «О правде», в котором призывал различать справедливость, основанную на требованиях природы, естества, и справедливость, сложившуюся как результат договоренностей людей между собой, был первым софистом-афинянином. Он же, великолепный оратор, начал первым публиковать свои речи, хотя впоследствии традиция приписала ему еще много других. Были и иные мастера красноречия, однако подлинная эпоха великих ораторов настала в Греции только в IV в. до н. э.
г Интересы софистов не ограничивались все же диалектикой, риторикой и политикой. Горгий был известен также как создатель трактата «О небытии, или О природе», где отстаивал идею непознаваемости мира. Наиболее разносторонний софист — Гиппий из Элиды: писал он и о математике, и об астрономии, и о музыке, и о мифологии. Протагор был прославленным грамматиком, филологом, ведь он первым выделил грамматические категории. Продика Кеосского справедливо называют отцом синонимики — науки о словах, звучащих по-разному, но сходных по значению. Беря пары слов: «хотеть» и «желать» или «создавать» и «творить», он пытался выяснить все оттенки значений, свойственные тому или иному слову.
Софисты не только обогатили мышление древних новыми суждениями, опровергавшими зачастую традиционные взгляды. Они дали и новые методы познания, анализа, критики. Они же положили начало и более высокому типу школы. Правда, учиться в этой школе могли далеко не все, ибо не все способны были столько платить за науку. Поэтому софисты обращались прежде всего к юношам из богатых семей — возникала новая элита, и состоятельная, и образованная.
Учения софистов зачастую истолковывались примитивно, в духе абсолютного релятивизма и нигилизма в познании и в морали. Этому изо всех сил воспротивился сын афинского каменщика Сократ. Консервативный афинянин, с подозрением относившийся ко всем этим новым «учителям мудрости», не видел больших различий между Сократом и софистами, кроме того, что первый не брал денег со слушателей и расхаживал босой, в заплатанном плаще, в отличие от софистов, весьма заботившихся о своем внешнем виде. Главным же различием было то, что Сократ верил в существование объективной истины и в возможность ее отыскания. Он учил, что есть обязательные для всех, неписаные моральные законы, но овладеть нравственностью удается лишь немногим, которые смогли этому научиться и следовать полученным знаниям в повседневной жизни.
Добродетель, «аретэ», — высшее и абсолютное благо, составляющее цель человеческой жизни, ибо только она дает счастье. Люди же часто заблуждаются и поступают безнравственно, потому что просто не знают, что добро, а что зло. Добродетель неотделима от знания, как неотделима и от счастья. Добродетели можно и должно научиться. Однако Сократ не обещал своим ученикам, что раскроет им истину, ведь он сам говорил о себе: «Я знаю, что ничего не знаю». Он лишь предлагал вместе, в дружеской беседе, отыскивать эту истину. Метод обучения — диалектический: путем наводящих вопросов и ответов соображения собеседника последовательно доводятся до абсурда и таким образом выясняется истина, отделяемая от иных, ложных суждений. Сократ исходил из того, что каждый человек уже содержит в себе знание истины, он не осознает ее, пока предложенные ему вопросы не приведут его к противоречию с самим собой, а следовательно, к признанию собственного невежества; сомнение же в истинности прежних суждений ведет к самопознанию. Философ любил сравнивать себя с повивальной бабкой, ибо и он помогал родиться истине. Для того чтобы научить морали, особенно важно было определить, уточнить общие понятия: выяснить, какие поступки людей можно назвать добродетельными, установить, что есть общего в тех или иных поступках, и дать, наконец, определение соответствующего нравственного понятия: мужества, справедливости, благочестия…
Если гуманистическая, человековедческая направленность интересов Сократа сближала его с софистами, то, как уже сказано, вера в существование объективной истины заметно отличала его от них. В еще большей мере, чем софисты, он собирал вокруг себя на улицах, в гимнасионах и на пирах, устраивавшихся в частных домах, большие группы молодежи, жадно внимавшие босому, некрасивому мудрецу. Но ирония, с какой он ставил в тупик собеседников и обличал человеческую глупость, предрассудки, «ложные мнения», кое-кого раздражала, и в Афинах у него было также немало врагов. Консервативные афинские обыватели с недоверием и опаской взирали на деятельность критически и рационалистически настроенного философа-моралиста. Ему ставили в вину и скептическое отношение к демократическому строю Афин и к должностным лицам, избранным простыми ремесленниками и моряками из числа себе подобных, да еще и по жребию. Искусство управлять государством он называл «царским искусством», доступным лишь немногим сведущим и достойным людям. Такие ученики Сократа, как Ксенофонт, восхвалявший политический строй Спарты и персидскую монархию, или Платон, создавший в своем воображении идеальную аристократическую республику, свидетельствуют также о том, что их учитель симпатизировал скорее олигархическому устройству государства. Итак, недовольные, подозрительно относившиеся к Сократу сограждане имели достаточно поводов, чтобы привлечь его к суду за безбожие и развращение молодежи, а затем, как известно, обречь великого философа на смерть.
ИСТОРИОГРАФИЯ И ПУБЛИЦИСТИКА
Эволюцию греческой мысли в V в. до н. э. нетрудно проследить, сравнив двух знаменитых историков: ионийца Геродота из Галикарнаса и родившегося на 25 лет позже афинянина Фукидида. Геродот много лет путешествовал, посетил Персию, Египет, Киренаику, берега Черного моря, забирался и к скифам. Поначалу он был, по существу, продолжателем дела Гекатея из Милета: собирал этнографические и исторические материалы, легенды, знакомил греческий мир с обычаями и традициями других народов. С необычайным искусством рассказывает он занимательные истории о диковинных птицах ибисе и фениксе или о восточных владыках, павших жертвой своей самонадеянности и спеси, или же о всяких чужеземных чудесах. Возвратившись из своих странствий в Афины, он собрал воедино все эти разрозненные сведения, выстроив их вокруг главной сквозной идеи своего повествования: вечного спора Европы и Азии, последней вспышкой которого стали греко-персидские войны.
Впервые взявшись за связное, в определенной системе, изложение исторических фактов, Геродот заслуженно получил от потомков почетное прозвище «отец истории». Уйдя далеко вперед от трудов Гекатея, он в то же время не был, разумеется, еще историком в нашем понимании. Мышление его вполне традиционно: в истории он видит осуществление божественной справедливости, награждающей добро и карающей зло. Как и в трагедиях Софокла, в «Истории» Геродота человек несет неотвратимое наказание за то, что переступил границы, установленные богами для человеческого миропорядка. Рассказы о лидийском царе Крезе или о Солоне, или о персидском повелителе Ксерксе призваны только иллюстрировать эту мысль. История выступает как цепь преступлений и наказаний. Геродот не сомневается ни во вмешательстве богов в жизнь людей, ни в божественном происхождении всех человеческих установлении. Верит и в предсказания оракулов, и в вещие сны, с помощью которых божество раскрывает смертному его будущее и предостерегает его. И хотя автор «Истории» нередко ставит под сомнение достоверность тех или иных сведений, собранных им за долгие годы путешествий, подлинной критики источников здесь, конечно же, нет. Миф переплетается с реальностью.
Совершенно иное отношение к действительности, к предмету истории мы находим у Фукидида, описавшего Пелопоннесскую войну. Времена, окутанные мифами и легендами, его не интересуют, ибо он не может сказать о них ничего определенного. Его привлекают события, современником которых он был. Их причины, смысл, значение он и пытается установить. В объяснении хода истории ему не нужно прибегать к идее вмешательства богов в жизнь людей. Подобно тому как Демокрит выводит божество за пределы природы» Фукидид выводит его за пределы истории. К тем, кто верит в предсказания или вещие сны, он относится с холодным презрением. Затмение солнца или землетрясение не имеют для него ничего сверхъестественного: он склонен давать им рациональные объяснения, так же, как Анаксагор и софисты. В каждом его суждении видна его принадлежность к новому поколению, мыслящему критически и рационалистически. Историю направляют не боги, а люди, действующие в соответствии со своей «природой», т. е. со своими интересами. «Природа» людей оказывается всегда сильнее законов и договоров. Знания человеческой натуры и ее проявлений для Фукидида достаточно, чтобы постигнуть движение современного ему общества. Он порывает с рационалистическими интерпретациями древних мифов, столь частыми у Гекатея и Геродота, и вообще отбрасывает всю мифологию. Лишь Троянскую войну он считает историческим фактом.
