Гвидо Препарата - ГИТЛЕР, Inc.

* * *

С тех самых пор, как была провозглашена недееспособная с самого начала Веймарская республика, у историков возникла склонность рассматривать эпоху Веймара как эру упущенных возможностей.

В действительности было две Германии... Германия пыталась идти по пути Бисмарка... теперь же она была готова испробовать путь Гёте... Республика родилась из поражения, жила в смятении и погибла в катастрофе. Тем не менее республиканский выбор не был донкихотской утопией, не был он и произвольным; какое-то время у республики был реальный шанс (4).

У неё никогда не было никаких шансов.

Республика — и это отчётливо понимал Веблен — была обречена с самого начала. Метания лихорадочной пятнадцатилетней Веймарской республики, приведшие к провозглашению Третьего рейха, были не чем иным, как родовыми муками, предшествовавшими появлению на свет нацизма. Бесконечная парламентская чехарда; появление и исчезновение тридцати двух партий, двадцать кабинетов и девять выборов; 224 900 самоубийств (5) и триста политических убийств (6); лихорадочный поиск бесконечно сменявших друг друга экономических проектов, не имевших будущего; две финансовые шоковые терапии (1923 и 1931 годов); буквальное отсутствие умения управлять парламентской республикой и откровенное манипулирование со стороны англо-американских клубов; насилие; делано бессильный цинизм союзников; свинцовый пессимизм народных масс; «мелочные и уродливые компромиссы по поводу [якобы репарационных] миллионов и миллиардов, эти склоки, которые сегодня едва ли стоят того, чтобы о них вспоминать» (7), — всё это куски хроники возвышения гитлеризма.

Жизненный цикл бутафорской германской республики можно разделить на три периода:

1 Период беспорядка, 1918-1923 годы.

2 Период исполнения, 1924-1930 годы.

3 Период разрушения, 1930-1933 год*.

* Второй и третий периоды подробно обсуждаются в главе 4.

Веймарская республика была лабораторией проведения социального эксперимента: статьями Версальского договора Британия готовилась возродить из руин империи Вильгельма II политическую структуру, насквозь пропитанную неким подобием прусского милитаристского консерватизма, однако «чистого» в своей враждебности, — то есть породить немецкое реакционное движение, не прикрытое царственно-аристократическими одеждами. Того, что операция закончится формированием воинственных банд со свастикой, большинство государственных мужей Запада, возможно, и не предвидели. Но надежду увидеть в послевоенной Германии возрождение народного, почвенного фронта, пылающего гневом и местью, правящие элиты Запада питали с самого начала. Вебленово пророчество является доказательством истинности существования таких предвкушений. Союзники затеяли весьма опасную игру.

В суматохе последствий неудачной революции немцы, уже расколотые провалом начатой Бисмарком три десятилетия назад политики социальных гарантий, призванной умиротворить пролетариат, немедленно принялись пожирать друг друга. Ноябрь 1918 года показал, что Германия не способна к революции: беспорядки не привели к появлению харизматического вождя народных масс (9). После того как социалисты в 1919 году дали генералам carte blanche на подавление разрозненных и едва ли представлявших серьёзную угрозу беспорядков, очень немногие сомневались в том, что вояки не станут долго ждать и вскоре выступят против республики.

Ещё до окончания войны силы реакции начали разжигать в Германии непримиримый антагонизм. После войны генерал Малкольм, глава британской военной миссии в Германии, нанёс визит генералу Людендорфу — доблестному солдату, фактически правившему Германией последние три года войны вместе со своим престарелым дуумвиром генералом Гинденбургом, до того, как кайзер перед самой капитуляцией отправил его в отставку*.

* См. главу 2, стр. 83.

 Пока они пили чай, немец старался передать своему гостю, насколько глубоко обманутым и преданным чувствовал себя в 1918 году генеральный штаб слабостью внутреннего фронта и мятежами моряков; Малкольм, который хотел ясности, прямо спросил бывшего начальника генерального штаба: «Генерал, вы хотите этим сказать, что вас ударили в спину?» Выразительные синие глаза Людендорфа вспыхнули. «Именно так, — торжествующе воскликнул он.— Меня ударили в спину! Меня действительно ударили в спину!» (10)

В ноябре 1919 года, давая показания комиссии Конституционной ассамблеи по расследованию военных событий, второй член военно-политического дуумвирата генерал Гинденбург, герой Восточного фронта, уничтоживший русские армии в Мазурских болотах*,

* См. главу 1, стр. 55.

отчеканил эту мысль, превратив удар в спину в лозунг политической реакции: «Из-за преднамеренного разложения флота и армии... наши военные операции неизменно заканчивались неудачами; крах был неизбежен... Английский генерал был прав, когда сказал: «Германскую армию ударили ножом в спину» (И).

«Удар в спину»: в то время это выглядело вполне правдоподобно — в конце концов, германская армия не потерпела ни одного сокрушительного военного поражения. Красная пропаганда была реальной и весьма ощутимой; республика была идеей Вильсона, а Версальский договор стал для всех немцев отвратительным бесчестьем и унижением. Поэтому многие не без основания считали, что Веймар был не чем иным, как пародией, одиозной карикатурой, достойной презрения или, в лучшем случае, полного безразличия; Веймарская республика не могла требовать от Германии большего. Республика с самого начала превратилась в арену жульнического политиканства — серого, скучного и бесцельного. Бесконечная череда веймарских правителей являет собой апофеоз анонимности — всё эти забытые фигуры, эти brasseurs d'affaires, по очереди занимавшие на короткое время место на капитанском мостике тонущего корабля, несущегося по воле волн, силе которых они не могли сопротивляться. История, однако, запомнила два имени: Матиас Эрцбергер и Вальтер Ратенау.

Оба эти человека, хотя и разительно непохожие друг на друга, явились воплощением искусства возможного: многогранные личности, одарённые и гибкие — в интеллектуальном и светском плане — настолько, что впали в грех тщеславия, вообразив, что могут направить мир в любое нужное им русло. Каждый из них воображал, что способен изменить трагическую судьбу Германии; если говорить более конкретно, то они думали, что смогут перехитрить Британию и обыграть её в этой игре, превратив Веймар в работоспособный инструмент политики, — именно поэтому история их и запомнила. Их самопожертвование оказалось неоправданным и ненужным, но весьма показательным в том, что касается зарождения и созревания нацизма.

Матиас Эрцбергер, депутат рейхстага от католического центра, обладавший неукротимой энергией, начал политическую карьеру в первом десятилетии двадцатого века с расследования скандалов, связанных с имперской колониальной политикой (хищения, жестокое обращение с туземцами, раздутые счёта за правительственные заказы и т. д.); обнародованные Эрцбергером факты привели к отставке директора колониальной администрации и его молодого секретаря Карла Гельфрейха. Этот последний тем не менее впоследствии стал играть не последнюю роль в германской политической жизни, питая смертельную ненависть к Эрцбергеру (12). Подобно большинству своих современников, Эрцбергер был воплощением диссонирующей немецкой двойственности, открытой в своё время Вебленом, а именно смеси шовинизма и прогрессивных чаяний. Во имя «возможного» Эрцбергер смирился с невозможностью выиграть войну: в 1914 году он выступал в её поддержку и требовал аннексий; всего два года спустя он активно участвует в бесчислённых зарубежных миссиях, пропагандируя мирные предложения, инициированные Ватиканом. Когда всё попытки такого рода закончились неудачей, ничуть не напуганный этим Эрцбергер, всегда бывший прагматиком, добровольно согласился на роль генеральского козла отпущения и, как уже было сказано, принял непосредственное и решающее участие в заключении перемирия (ноябрь 1918 года) и Версальского мирного договора (июнь 1919 года). Пока консерваторам приходилось считаться с тщеславием Эрцбергера, чтобы пользоваться его изумительным искусством достижения паллиативных решений, однако в душе они с презрением относились к его растущим аппетитам к решению насущных практических задач, тем более что теперь эти решения покушались на «национальную честь». Так Эрцбергер, не желая видеть последствий, добровольно и не без коварного политического расчёта стал символической фигурой, воплощением всей массы так называемых ноябрьских преступников, которых немецкие реакционеры обвинили в нанесении Германии предательского удара в спину. После Версаля один из демократов предупредил его: «Сегодня мы ещё нуждаемся в вас, но через несколько месяцев... мы от вас избавимся» (13). Это было зловещее предостережение, но Эрцбергер самоуверенно его проигнорировал.