В своей работе Робертсон стремился быть беспристрастным. Поверх голов осипших от споров фанатиков он обращался к аудитории, чьим вниманием в действительности пытался завладеть — к тысячам рядовых читателей, которые могли бы приобрести эту книгу и принести ему и доход, и имя, как вскоре и произошло. При описании фигуры злейшего врага королевы, Джона Нокса, Робертсон проявил прямо-таки чудеса беспристрастности. Робертсон тоже был пресвитеранцем и не испытывал никаких сомнений относительно того, что реформаторы XVI века были правы, отвергнув «римские суеверия». Тем не менее сам он был очень толерантен и выступал в защиту эмансипации католиков. В книге ему пришлось сойти со своей позиции, чтобы подчеркнуть «умеренность склонявшихся к Реформации», хоть та и была несколько сомнительна. Даже будучи вынужденным упомянуть, насколько жестким иногда бывал Нокс, он оправдывал реформатора церкви на том основании, что «те самые качества, которые делают его малосимпатичным сейчас, в то время сделали его наилучшим инструментом Провидения для утверждения Реформации среди народа столь горячего». Провидение всегда выручало Робертсона, когда нужно было плавно перейти от одного неловкого утверждения к другому каким-нибудь не слишком очевидным путем.[108]
* * *
Справедливости ради нужно сказать, что этот взгляд на Нокса и его отношения с королевой Марией Стюарт не выдержал проверки временем. Королеву чаще представляют жертвой, чья жизнь была кошмарным сном наяву, а Нокса — одним из чудовищ, поджидавших ее во тьме. И все-таки альтернативная точка зрения Робертсона также может представлять интерес. Разумеется, она основана на «Истории Реформации в Шотландии», написанной самим Ноксом в 1559–1564 годах. Так и должно быть, поскольку это произведение является основным источником информации о взаимоотношениях Нокса и королевы, как для Робертсона, так и для любого другого. На самом деле, только от Нокса мы можем узнать о лучших сторонах королевы Марии, например о том, что она, несмотря ни на что, была умна и обаятельна. Хотя «История» Нокса представляет собой личные мемуары, пусть и изложенные от третьего лица, они, можно сказать, больше напоминают драму, нежели воспоминания. Драматическое же произведение едва ли может быть хорошим, если в нем нет конфликта. Кроме того, эта книга является одним из величайших произведений шотландской литературы. Уяснив, что именно логика повествования заставляет симпатизировать злосчастной Марии, читатель, пожалуй, задумается о том, был ли Нокс в действительности так беспощаден.
Нокс встречался с королевой четырежды, и наиболее примечательной подробностью этих встреч было то, что во время последней он довел ее до слез. Эта встреча произошла в то время, когда распространился слух, что французская вдова, как ее тогда называли, собирается выйти замуж вторично. Нокс был возмущен тем, что некоторые придворные-протестанты просто приняли факт, что новый супруг королевы может оказаться католиком. Он весьма резко высказался по этому поводу во время проповеди в соборе Святого Жиля. Это, в свою очередь, задело Марию, которая повелела Ноксу явиться в ее резиденцию Холируд. Он пришел в сопровождении нескольких высокородных сторонников, причем Джон Эрскин из Дуна прошел вместе с ним в покои королевы. Та «кипела, отдавшись неистовой ярости». Она встретила гостей возмущенным замечанием о том, что «никогда еще никто так не обращался с лицом королевской крови».
Королева продолжала: «Я смирилась с вами и вашей манерой столь безжалостно отзываться и обо мне, и о моих родичах; о, я пыталась добиться вашего расположения любыми доступными средствами; я терпела ваше присутствие и выслушивала вас, всякий раз, когда бы вам ни вздумалось сделать мне замечание; и все же мне от вас никак не избавиться. Богом клянусь, я буду отомщена». Уже и без того с трудом сдерживавшаяся, она разрыдалась. Паж подал ей платок.
Нокс выждал, пока королева успокоится, после чего признал, что у них есть определенные разногласия: «Но когда Господу будет угодно освободить вас от тенет тьмы и заблуждения, в которых вы, не ведая пути истинного, были взрощены, ваше величество отнюдь не сочтет вольность моей речи оскорбительной». Если речь не о проповеди, утверждал он, он нечасто пытается кого-нибудь задеть. Однако, проповедуя, говорил Нокс, «я не хозяин себе, но подчиняюсь Тому, кто велит мне говорить прямо и не щадить земной плоти человеческой».
Затем королева перешла к наиболее важному для нее вопросу: «Но что вам за дело до моего замужества?»
На этот вопрос Ноксу пришлось ответить дважды. Первый ответ исходил от служителя культа. Бог велел ему проповедовать Евангелие, говоря, во-первых, о покаянии, а во-вторых, о вере. Проповедь покаяния начинается с указания совершаемых людьми грехов. Дворяне, к примеру, вознесены королевой так, что «не чли должным образом ни слова Божьего, ни даже собственного общественного положения; и посему, — продолжал Нокс, — мне пристало говорить, чтобы могли они помнить о своем долге».
Королеву, однако, не интересовало описание должностных обязанностей. «Что вам за дело до моего замужества? — снова потребовала она ответа. — И каково ваше место в этом обществе?»
Второй ответ исходил уже от представителя народа. Каково его место в обществе? Это место «члена этого общества, мадам», разве нет? Дальнейшие его слова сделали этот ответ знаменитым, ответ, данный с позиций вероучения, которое считает всех верующих равными. Церковь Шотландии уравнивала Нокса с аристократом:
И хотя в обществе этом я не граф, не лорд и не барон, но Господь сотворил меня (каким бы ничтожным я вам ни казался) полезным его членом; да, мадам, предупреждать то, что может повредить этому обществу, случись мне провидеть такое, пристало ничуть не менее, чем любому из аристократов, ибо и занятие мое и моя совесть принуждают меня говорить прямо и открыто.
Далее он приводил причину, по которой не станет перед ней ничего скрывать:
Всякий раз, когда наши аристократы соглашаются с тем, что вы подчинитесь мужу-еретику [т. е. католику], они тем самым отрекаются от Христа и отвергают его истины, предают свободу этой страны и тем, быть может, оказывают вам в итоге не лучшую услугу.
Здесь королева снова впала в истерику. Эрскин пытался ее успокоить «множеством лестных комплиментов ее красоте и другим превосходным качествам, а также словами о том, как все принцы Европы с радостью стали бы добиваться ее благосклонности», но лишь подлил масла в огонь. Тем временем Нокс долгое время хранил молчание, прежде чем поразить следующим заявлением:
Мадам, пред Богом говорю, слезы созданий Господних никогда не доставляют мне радости; в самом деле, я с трудом сношу даже слезы своих сыновей, которых наставляю собственной рукою, и менее всего могу я возрадоваться, видя слезы вашего величества. Однако же, зная, что я не давал вам повода к обиде, но лишь сказал правду, как требует того мое ремесло, я должен вытерпеть (хоть и не желая того) и слезы вашего величества, дабы не поступиться своей совестью и не предать своего долга, и вот я умолкаю.
Однако же королева лишь сильнее оскорбилась. Она повелела Ноксу удалиться. В приемной все, кроме лорда Окилтри, одного из младших отпрысков рода Стюартов, сделали вид, что не знают его. Нимало не смутившись, Нокс «весело» обратился к нескольким придворным дамам в «великолепных нарядах», сидевшим тут же:
Прекрасные дамы, как приятна ваша жизнь! Неужто кончится она, и случится ли нам отправиться на небеса во всем теперешнем великолепии? Но смерть-мошенница (тьфу на нее) придет, желаем мы того или нет, и едва лишь она нас коснется, как гнусные черви примутся за эту плоть, как бы ни была она прекрасна и нежна; а беспомощная душа, боюсь, окажется не в силах прихватить с собой ни золота, ни украшений, ни бахромы, ни жемчугов, ни драгоценных каменьев.
Едва ли это можно назвать любезностью; от подобной речи посетители сбежали бы из любой гостиной. Однако Нокс успешно занимал дам подобной беседой, пока Эрскин не вызвался проводить его домой.
Эта аудиенция и то, что последовало за ней, явно было очень важно для Нокса. Но к чему рассказывать историю в таких подробностях только ради того, чтобы пересказать свою точку зрения? Нет, он хотел показать всю сложность их разногласий. Верно, он драматизировал свою роль, пытаясь представить себя честным пастором, который, подобно Мартину Лютеру, отказывается скрыть правду от того, кто не желает ее слушать, или даже показывая себя любящим отцом, который терпеть не может бить своих детей. Королева в его описании ведет себя иррационально и не может держать себя в руках. И все же он оставляет нам возможность сочувствовать ей, молодой женщине, чье сердце и совесть смущены словами человека серьезного и обладавшего даром убеждения. Но почему же Нокс посчитал необходимым рассказать, как он, едва лишь королева отпустила его, попусту болтал с придворными дамами, пусть даже это позволило ему лишний раз поделиться своими лицемерными поучениями? Как же ему удавалось делать это «весело»? И как это связано со всем произошедшим ранее? Вместо того чтобы расточать хвалы этим райским птичкам, как сделал бы сладкоречивый Эрскин, он вещал им о бренности жизни, и тем не менее, в отличие от всего двора, его избегавшего, дамы продолжали сидеть и внимать.[109]
