той поры, считал Фюстель де Куланж, многовековое сосуществование римского права с германскими, а потом феодальными нормами. Две юридические системы противоборствовали друг с другом до конца ХVIII в.: «Борьба завершилась лишь в 1789 г. победой римских законов. Они возобладали окончательно и образуют теперь основу нашего Кодекса Наполеона» [266].
Августейшей собеседнице из Тюильри Фюстель де Куланж доказывал, что не было по большему счету не только германского, но и римского завоевания, если иметь в виду под завоеванием насильственное покорение: «Галлия отказалась от своей суверенности (nationalité), своей религии, своего языка, своего имени; и все это без сожаления, без принуждения».
Страна стала «латинской», но не по крови, а по духу: «Не было римских гарнизонов в стране, кроме границы, не все чиновники и даже наместники были римлянами. Следовательно, римская кровь не влилась в нашу. Но в наш дух влился римский дух. Мы не относимся к латинской расе; однако мы принадлежим латинскому духу». Переведя вопрос о генезисе страны из сферы антропологии в сферу «духа», т. е. цивилизации, Фюстель де Куланж из цивилизационных приобретений на первое место ставил систему управления: 1) «le régime dе la cité» – «регулярную систему выборных магистратур», 2) «привычку к дисциплине» и 3) «равенство всех перед законом» [267].
Следующим этапом эволюции генетического мифа было утверждение на рубеже ХIХ – ХХ вв. формулы «Наши предки – галлы». Современные историки придают ей особое значение в закреплении мессианской идеи «вечной Франции». Записанная в школьном учебнике истории Эрнеста Лависса [268] формула сделалась основой национальной идентичности.
И решающая роль принадлежала здесь Камиллу Жюллиану (1859–1933). Ученик и преемник Фюстель де Куланжа, продолжая линию «дегерманизации» французских истоков, довел ее до самых галльских «корней», связав французскую идентичность с доримской Галлией. Сакральное со времен Революции понятие Отечества получило историческую прописку в глубине тысячелетий. «Галльское отечество», «галльский патриотизм» – таковы были новые идеи, внесенные в генетический миф Жюллианом.
Убежденный республиканец, Жюллиан отрешился от цезаризма времен Второй империи, что проявилось в его отношении и к имперской идеологии вообще, и к римскому наследию прежде всего. Римская империя предстала перед ним «нескончаемым» бонапартизмом, «режимом 18 брюмера (1799) и 2 декабря (1851)». И, расставаясь с элегическими воспоминаниями, он писал после Первой мировой войны: «Какой бы ни была моя признательность к латинским учителям моей юности, я не могу больше восхищаться Римской империей и радоваться тому, что Галлия к ней принадлежала… Сохраним навечно это слово и эту идею Империи. Они были заразой для человеческого рода» [269].
Так формировались мировоззренческие основы антиимперского «кельтского национализма», и империалистическая война способствовала его углублению [270]. Но еще в довоенный период Жюллиан пришел к убеждению, что независимая, доримская Галлия представляла собой подобие нации – общность языка, верований, культуры. Чего не хватало Галлии – так это политического единства. Наличие последнего «могло бы изменить ход истории» [271]. Получилось по-другому. Спасаясь от германских вторжений, галлы обратились к Риму, а римское владычество побудило их обратиться к германцам.
Вслед за Фюстель де Куланжем, Жюллиан отвергал германский «вклад» и высмеивал тех (вспомним Гизо), кто полагал, что «практики свободы и равенства», так же как «принципы человеческого достоинства», пришли в Галлию из «германских лесов» [272]. В противоположность своему учителю, он, однако, подчеркивал амбивалентность римского «вклада». Плодотворное в материально-цивилизационном отношении, что запечатлено в облике старинных городов и в сельских пейзажах, оно лишило галлов национального духа, подорвало их боевые и гражданские качества.
Жюллиан пылко полемизировал с господствовавшим мнением о необходимости римского владычества для цивилизации Галлии. Он доказывал, вслед за Амедеем Тьерри, что та отнюдь не пребывала в состоянии варварства и могла цивилизоваться без римского вмешательства, ибо уже вступила на этот путь благодаря греческим колониям на юге страны (Массалия [273]). Греки принесли письменность (греческий шрифт предшествовал латинице), культуру каменного зодчества, основы храмоздательства и градостроительства, дали своих богов, обновивших галльский пантеон, и металлическую монету, а также культуру виноделия и оливководство. Римляне лишь продолжили, «распространили и использовали» то, что дали греки. Но между этими культуртрегерами существовала принципиальная разница: римляне были «правителями (dominateurs)», греки – «воспитателями» [274].
«Греция не покоряла силой оружия; она показывала пример… Она предоставила галлам возможность самим заниматься своим образованием». В результате, плоды греческой цивилизации Галлия «приняла как бы играючи, ничего не утратив из своей независимости, не перестав быть отечеством» [275] (термин, который у Жюллиана нередко заменял понятие нации или самостоятельного этнического образования по отношению к прошлому). Так, на новом этапе, с применением специальных научных знаний возродился троянский «след» генетического мифа; но эллины выступали уже не как легендарные прародители, отцы-основатели, а как исторические культуртрегеры, способствовавшие самообразованию Франции.
Однако не античная цивилизация и не древний Рим, а современная Германия была исходной точкой в размышлениях Жюллиана. Он выступал против – в терминах Мишле – «фатализма рас», причем если Мишле отвергал, условно говоря, «расовый» подход коллег (Тьерри) к отношениям внутри французского общества, то Жюллиан имел в виду расовые теории своего времени. Понятие «расы» таит в себе опасность, писал Жюллиан. Представление о прирожденных физических особенностях как «неустранимой фатальности», предопределяющей поведение индивидов и обществ, оправдывает ненависть, предубеждения, даже уничтожение. Жюллиан указывал на примеры геноцида в Африке. Расовому детерминизму он противопоставлял просветительский эволюционизм.
В мире, охваченном смертоубийственной лихорадкой расистского национализма, Жюллиан утверждал, что слово «нация» означает «свободу и воспитание», что нация – добровольное образование из людей, одушевленных едиными устремлениями. Нельзя, писал историк, восхваляя или осуждая какую-либо нацию, говорить о «фатальности», «неизбежности», «необходимости». «Нет в истории Запада чего-либо неизбежного», – заявлял Жюллиан, иллюстрируя свою мысль переходом к судьбе галлов.
Галлы, подчеркивал историк, были побеждены Домицианом и Цезарем не из-за своей расовой неполноценности и по воле богов, а из-за неспособности преодолеть внутреннюю разобщенность, из-за того, что «люди не умели подчиняться, а начальники не умели управлять». Если бы они «лучше понимали и лучше выполняли свой национальный долг, вряд ли боги отдали бы свое расположение Юлию Цезарю».
Тем не менее Жюллиан не исключал детерминизма: «Нельзя сказать, что в истории народов действует только свободная воля, что их жизнь не имеет научного объяснения или что их судьбы не подчиняются никакому закону». Движение нации через века определяют, по Жюллиану, «характер почвы, на которой она живет, и особенности ее психики». Размежевываясь с расизмом, он уточнял: «В коллективной жизни людей действуют не физиологические законы, а институты, обусловленные почвой и историей» [276].
Нет поэтому «немецкого характера» как свойства особой «породы людей», которую никакой социальный прогресс не может изменить. Теориям о превосходстве
