- Точно, ваше преосвященство, малые и большие воры рыскают по лесам... - вкрадчиво заговорил старец, иногда останавливаясь, пожевывая губами. - Приходили и ко мне, а с ними сескинский мордвин Несмеянка Кривов... Но ушли посрамленные... Не устояли перед словом божиим... Самый опасный из них - Несмеянка.
- Заковать его в железа... - сурово произнес епископ. - Нечего потворствовать!
- Нельзя, ваше преосвященство... Убьют они меня... И многих наших побьют... Надо бы миром. В полном согласии...
- Как же ты мыслишь?
- Пойду я к ним сам... Пойду со словом уветливым, простым и добрым... Жду вашего к тому подвигу наставления.
Епископ задумался. В самом деле, о чем может духовное лицо повести речь, придя к ворам? Над этим недолго, однако, ломал свою голову Димитрий Сеченов. Привык он обращать в христианство и повиновение всяких людей. Вдруг он весь просиял, поднялся с своего кресла и быстрыми тяжелыми шагами в надетых на босую ногу татарских сафьяновых туфлях заходил из угла в угол по келье.
- Правильно! Христос показал нам пример. И воры тоже имут сердце... И у них есть душа. Мы - слуги всевышнего - отличаемся от слуг государевых своим милосердием и человеколюбием.
Сеченов взял с полки маленький серебряный молоточек и резко постучал им в медную чашу на столе.
Как из земли вырос худой щупленький человек с гусиным пером за ухом. Его нос был длинен, худ и прозрачен.
- Садись, Михеич! - указал на скамью Сеченов и размашистым движением взял с полки листы пергамента.
Епископ медленно, с расстановкой, начал говорить, а его секретарь торопливо записывал:
"Жаиатаиаеа параеапаоадаоабанаоагаоа оатацааа нааашаеагао
Даааваиадаа, иажаеа параеажадаеа баеа рааазабаоайанаиак".
"Сей святый и преподобный отец наш Давид был прежде разбойник, в
пустыне живший и не мало зла сотворивший. Многих убивая, так зол и
суров был, яко никто иной. Имел он под своею властью дружину более
тридесяти человек, разбой с ним творивших. Однажды, сидя с ними на
горе над Волгою, раздумался он о житье своем и убоялся своих
согрешений перед богом, ибо много зла содеяно было им. И, оставив
всех, бывших с ним, он пошел в монастырь. Ударил он в ворота, и к
нему вышел вратарь, который и спросил его: чего он хочет. Давид
ответил ему: "Черноризец, пусти меня!" Вратарь пошел и, увидав
Давида, сказал: "Не можешь зде быти, яко много ты согрешил, и мног
труд в обители имеет зде братия и великое воздержание, ты же иного
нрава, человек, и заповеди монастырские не можешь хранить". Давид,
молясь, сказал: "Все, что велите мне, все себе сотворю, токмо
приимите меня!" Игумен взял его в монастырь. И начал Давид
подвизаться воздержанием и обучать себя смирению, и в скором времени
всех, которые были в монастыре черноризцы, превзошел добродетелями.
Однажды сидел он в келье, и явился ему архангел Гавриил и сказал:
"Давид, Давид, простил тебя господь за грехи твои и будешь ты отныне
чудеса творить!" И после этого он многие чудеса сотворил: слепых
просветил, хромых ходить вразумил, бесноватых исцелил. И пожил лет
порядочно, и предстал перед господом богом защитником душ наших.
Аминь!"
Сеченов начал молиться. Вслед за ним коленопреклоненно принялись отбивать поклоны старец Варнава и архиерейский секретарь. Помолившись, Сеченов спросил Варнаву:
- Внял ли ты сему сказанию о праведном отце нашем Давиде?!
- Вразумлен, - смиренно ответил старец.
- Теперь видишь, что и разбойники люди, и могут исправиться, покаявшись.
- Вижу.
- Солнце непрестанно изливает свой свет на весь мир, - продолжал епископ, - так и священнослужители должны свое милосердие и божие слово направлять ко всякому человеку, особенно заблудшему. Не так ли?
- Точно, ваше преосвященство.
Сеченов кивнул секретарю, чтобы вышел, и, глядя в упор на Варнаву, сказал:
- Благолепие святынь украшает церковь, подвиги и христианское отречение от земных благ украшают старцев-схимников... И не было бы для тебя радости служения господу богу, если бы, находясь в темных лесах, среди диких зверей и разбойников, ты не попытался бы смягчить их своенравие...
Старец склонил голову.
- Воистину так, ваше преосвященство.
- Своим толмачам и писцам прикажу я писать житие святого Давида во многих листах и на русском, и на мордовском, и на черемисском, и на татарском, и на чувашском языках, и вручу их тебе... Бесстрашно и отважно, как подобает апостольскому чину, ты отнеси их в разбойничьи гнезда и призывай несчастных на путь спасения. За подвиги эти ждут тебя великие награды из губернаторской и епархиальной казны... Идешь ли?
Старец Варнава стал на колени перед епископом.
- Иду. Благослови, владыко!
VI
Немцу Штейну спросонья показалось, что серые холодные стены каземата надвигаются на него, постепенно сжимая комнату. Вот-вот задушат.
Он вскрикнул, разбудив Залмана Гринберга. Красные пятна холодной вечерней зари легли на лица испуганных колодников. Тихо. Только слышны царапанье и торопливая беготня крыс под койками.
- Страшно! - прошептал Штейн.
- А что не страшно?! - вздохнул Гринберг. - Когда нас вели в тюрьму, разве не слыхал ты, как пристава и попы кричали людям, чтобы они плевали в еврея?.. Разве это не страшно?! Что мы можем сделать? Противиться? Будет от этого еще хуже.
Штейн некоторое время сидел задумчиво, опустив голову на колени. Гринберг тоже погрузился в размышления.
Штейн простонал:
- За что меня посадили?!
- А разве я знаю, за что меня оторвали от детей? - отозвался Гринберг, разводя руками.
Немец глядел на него и думал:
"Не достойна ли порицания дерзость сего старого иудея, имеющего намерение равняться с немцем, сыном великого племени тевтонов?!"
Еврей думал, глядя на немца:
"Несчастный! Неужели ты не видишь, кто с тобой сидит и дышит единым воздухом с тобою! Я - еврей, сын того народа, которого бог избрал своим народом. Одни только евреи происходят от Адама, Авеля, Авраама и Моисея, а немцы от диавола, Каина, Исава и Иисуса Христа".
Думать думали, но ни Штейн, ни Гринберг ничего не сказали друг другу обидного. У каждого были свои мысли. Каждый вспоминал виденные раньше сны. Штейн вспомнил, что ночью ему снилось, будто бы король Пруссии Фридрих, возмутившись гонением на немцев в России, собрал несметное войско и двинулся с ним к Петербургу, взял его, пошел затем к Москве - взял и ее, оттуда к Нижнему - разрушил город до основания, а губернатора Друцкого утопил, и освобожденный от цепей Штейн собственными руками стал убивать русских... Волга вся окрасилась кровью от убитых им людей... Фридрих, сидя на белом коне, любовался им, Штейном, похваливая его за поголовное истребление россиян... "Только немцы должны существовать на земле!" гордо сказал король. Король вдруг увидел Гринберга, указал Штейну на него рукой, воскликнув: "Ты с большим мужеством и благородством разделался с русскими свиньями, но почему же ты бережешь еврея?! Евреи - враги Христа, враги немецких купцов, они хитры и коварны, они опаснее русских! Губи их!" И немец Штейн воткнул нож в сердце Гринберга.
Когда Штейн проснулся и увидел перед собою сидящего на койке живого Гринберга, он похолодел от страха и стыда.
Залман читал молитву, прикрыв рот рукой, чтобы не заметил немец: "Господи боже наш! Ты желал, чтобы люди на земле росли и множились, и сам сказал некогда праотцам нашим: "Растите и множьтесь и населяйте землю!" Не допустишь же ты гибели моей Рахили, моего Рувима и преданных твоих рабов Моисея и Ревекки? Не для того же они родились, чтобы быть убитыми, сидящими в тюрьме, в цепях и побитыми камнями от руки сынов Исавовых*. Пролей гнев свой на народы, не знающие тебя, и на царства, не призывающие твоего имени. Ибо поругали они Иакова и жилище его разорили. Пролей на них ярость твою, и пламень гнева твоего на них!"
_______________
* Христиан.
Немец спросил с усмешкой:
- О чем, старик, шепчешь?!
Гринберг вздохнул, смутившись.
- Я молюсь, и только.
- Ты молишься о христианской крови, которая может искупить твои страдания?
Гринберг строго взглянул на Штейна. Глаза его вспыхнули, он заговорил горячо, страстно:
- Зачем мне она? Христиане повсюду повелители евреев, и неустанно они убивали их, жгли на кострах, распинали. И одних ли только евреев?! Что мы видим в покоренной ныне христианами Америке? Индейцев христианское величество объявило стоящими ниже всякой твари. Их казнят не одним огнем, но приучили больших собак терзать нагих дикарей, дерзнувших оказать упорство... Меделянский пес Берецилло получал за это жалованье, как и человек, по два реала в месяц. И по смерти оной собаки, отменно хорошо выученной тиранить людей, в армии генерала Сото наложен был траур! Сильный истязает слабейшего, а весь христианский мир смотрит на оное и молчит. Чем же лучше и ваши немецкие начальники? Поверь, если бы исполнилось тайное желание ваших правителей, вскоре они остались бы одни на земной поверхности!..
