…Но Сталин все-таки надеялся, что старые товарищи образумятся. Оппозиционеров исключали из партии, потом снова принимали, высылали и тут же амнистировали после первых же покаянных заявлений — и они снова принимались за старое. Если бы Иосиф знал, к чему это в конце концов приведет, то, может быть, наплевал бы на законность и дал санкцию просто-напросто перерезать старых товарищей, как в свое время поступил Гитлер. Но… он был гений — но не пророк!
XVII съезд был последним боем оппозиции, последней легальной попыткой сместить Сталина, попыткой, с треском провалившейся. Что бы в такой ситуации сделали большевики лет двадцать — тридцать назад? А что они реально сделали в 1905 году? Потерпев поражение, перешли к террору. И, как по заказу, через десять месяцев после съезда произошел крупнейший террористический акт начиная с 1921 года — очень своевременно и при довольно странных обстоятельствах какой-то псих на почве ревности застрелил главу ленинградской парторганизации Кирова. Может быть, это и вправду был псих и действительно убийство произошло на почве ревности, но уж очень как-то вовремя оно случилось. И очень уж не случайный человек был Сергей Миронович Киров.
… Для того чтобы изменить курс страны, надо было убить Сталина. И это, кстати, было не так уж трудно. Вплоть до начала 30-х годов он ходил по Москве практически без охраны, да и потом охрана главы государства была поставлена кое-как — трудно устеречь человека, если он сам не боится.
Но вот незадача — в этом случае новый глава государства оказывался лицом к лицу все с тем же клубком проблем, а дальше все было предсказуемо — новое Временное правительство, полный развал и оккупация кем-либо из милых соседей. Нет, нельзя было убивать Сталина — по крайней мере, пока он не приведет в относительный порядок страну, зато потом так хорошо и просто будет его убрать и выступить спасителями Отечества от тирании. Но не в 1934 году! Как же ознаменовать переход к террору, чтобы все поняли, что происходит, как ударить побольнее? Нет, может быть, Николаев был просто свихнувшимся ревнивцем, но и время, и место, и человек были как-то уж очень не случайны.
Киров был дважды особым человеком для оппозиции. Во-первых, он руководил Ленинградской организацией, бывшим ее оплотом, сменив на этом посту Зиновьева. А во-вторых, после смерти Надежды это был самый близкий Сталину человек.
Иосиф после самоубийства жены замкнулся, предпочитая быть один. В это тяжелое время редко кто приезжал к нему домой — то есть на «ближнюю» дачу. По-прежнему гостил там один лишь Киров. Во время съезда он даже жил у Сталина, причем хозяин уступил ему свою кровать, а сам спал на диване. Мария Сванидзе пишет: «Он ухаживал за Иосифом, как за малым ребенком».
В ее дневнике сохранилось описание такого эпизода: «В тот раз после обеда у Иосифа было очень благодушное настроение. Он подошел к междугородной вертушке и вызвал Кирова, стал шутить по поводу отмены хлебных карточек и повышения цен на хлеб. Советовал Кирову немедленно вылететь в Москву, чтобы защитить интересы Ленинградской области от более высокого повышения цен, нежели в других областях. Очевидно, Киров отбояривался, потом Иосиф дал трубку Кагановичу, и тот уговаривал Кирова приехать на один день. Иосиф любит Кирова, и, очевидно, ему хотелось после приезда из Сочи повидаться с ним, попариться в русской бане и побалагурить между делами, а повышение цен на хлеб было предлогом».
Действительно, они вместе парились в бане — больше Иосиф туда никого не приглашал. Отношения у них были такими, что даже служака Власик, рассказывая о них, изменяет своему обычному официальному тону. «Больше всех Сталин любил и уважал Кирова. Любил его какой-то трогательной, нежной любовью. Приезды т. Кирова на юг были для Сталина настоящим праздником. Приезжал Сергей Миронович на неделю, две. В Москве он останавливался на квартире у т. Сталина, и И.В. буквально не расставался с ним». На книге, подаренной Кирову, Иосиф, обычно сдержанный, написал: «Другу моему и брату любимому от автора».
…И вот в декабре 1934 года в Москву из Ленинграда пришла страшная для Иосифа весть: убит Киров. Он тут же срывается с места и, взяв с собой Ягоду, едет расследовать дело. Убийца — некто Николаев, полусумасшедший муж одной из секретарш Кирова, приревновавший секретаря обкома к своей жене, не отпирался от содеянного. Тем не менее ни у кого не возникало сомнений, что это не убийство из ревности, а террористический акт — такая в то время в стране была обстановка и такой уровень напряженности отношений с оппозицией. Не зря Бухарин, устроивший по этому поводу истерику, кричал своим соратникам: «Теперь он сделает с нами что захочет — и будет прав!»
Первые же проверки показали, что ленинградские чекисты очень странно вели себя в этом деле. Так, за несколько дней до убийства Николаев был задержан у Смольного с револьвером, но его сразу же отпустили. В момент самого убийства телохранитель Кирова — очень своевременно — где-то задержался. Все стало окончательно ясно, когда Сталин захотел допросить этого телохранителя — по дороге на допрос грузовик, в котором тот ехал вместе с охранниками, врезался в стену. Никто не пострадал, кроме телохранителя, который погиб на месте. Действительно, все было ясно.
Может быть, если бы убит был кто-нибудь другой, последствия оказались бы не такими серьезными. Но Кирова любили все, не говоря уж об Иосифе, которого он вытащил из тяжелейшего душевного состояния после смерти Надежды и для которого был, пожалуй, самым близким человеком. Та же Мария Сванидзе в своем дневнике описывает прощание: «На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует в лоб мертвого Сергея Мироновича. Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает, я слышу сквозь собственные всхлипывания всхлипывания мужчин. Также тепло, заплакав, прощается Серго — его близкий соратник, потом поднимается весь бледный — меловой Молотов…» Наверное, Иосиф мог бы еще раз повторить то, что сказал у гроба своей первой жены: «Это существо согрело мое каменное сердце».
Удар был нанесен жестокий и в цель, и он вызвал эффект — правда, не тот, которого ожидали. После него начались репрессии против оппозиции — пока еще небольшие и наугад. Естественно, не обошлось в этом деле и без перегибов.
В Кремле ждали продолжения террора. Сталин никогда не был трусом, он был, скорее, фаталистом. В начале века в Грузии он дрался с казаками в рядах демонстрантов, а в 1941 году во время бомбежек наблюдал с крыши за происходящим в воздухе, «успокаивая» Власика: «Наша бомба мимо нас не пролетит». А чтобы заставить его ходить по Москве с охранником, понадобилось решение Политбюро. Но, с другой стороны, он прекрасно знал, с кем имеет дело, и был свидетелем того террора, который развернули боевики левых партий против властей в начале века, да и сам участвовал в организации терактов и знал, как это делается. Первым был Киров — кто следующий?
Есть свидетельство адмирала Исакова, который однажды, будучи на приеме у Сталина, услышал нечто, потрясшее его. «В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: „Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…“
А дела разворачивались одно за одним. В 1935 году НКВД распутал дело «Клубок» — заговор в Кремле, среди обслуги, библиотекарей и пр., которое сейчас считается сфальсифицированным, но совершенно безосновательно. Не в первый раз заговорщики пытались подобраться к обслуживающему персоналу Кремля. Затем последовал процесс Зиновьева и Каменева. После этого обнаружился заговор военных — казалось, всему этому не будет конца. С каждым новым делом те, кто был наверху, все больше ожесточались, и с каждым разом все больше был диапазон преступлений, в который они могли поверить, в конце концов они уже верили во все, что угодно. И тогда наступило время НКВД. После ареста Ягоды, который, будучи сам из стана оппозиции, более-менее сдерживал процесс, чекисты поняли, что тут дело пахнет наградами, карьерой и прочими благами, и стали действовать по принципу: «чем больше их сдадим, тем лучше». И Сталин был не прав, когда санкционировал пытки. Да, били и пытали во всех контрразведках Европы, но он должен был понимать особенность НКВД, многие из работников которого служили там еще со времен Гражданской войны, а другие были их верными учениками — по своей жестокости эта публика не имела себе равных.
