Так оно и было. Он решил играть до конца. Своих планов на случай ареста он никогда от товарищей не скрывал; говорил, что тут же выдаст всех. И чем больше будет репрессий, тем лучше. Расчет был на то, что «будут новые герои, встанут новые бойцы», что посеянные им и его товарищами идеи дадут новые всходы.
Вряд ли, конечно, он предвидел, что «разбудит Герцена» и что его имя через сорок лет станет святым для совершенно иной генерации революционеров. Он рассчитывал на декабристскую субкультуру. Ему не удалось – но попробует кто-нибудь еще… И все начнется сначала.
История показала, что он не прав. Молодые люди, с восторгом галдящие о свободе и тиранах, довольно быстро осознали, куда все это ведет. Тем более что в 1828 году началась очередная русско-турецкая война, а в 1831 году грянуло польское восстание. Этот свинцовый ветерок выдул мусор из мозгов. К примеру, Пушкин, несомненно в молодости находившийся под влиянием идей декабристов, стал быстро эволюционировать «вправо», придя в итоге к имперским идеям.
Со своей точки зрения Пестель рассуждал правильно. Ведь массовые репрессии могут посеять страх. Но могут – и ненависть.
В этом, думается, и кроются причины его поведения на следствии. В показаниях Пестеля на самом деле нет ни капли раскаяния. Да и вообще, в отличие от показаний других декабристов, в них почти нет личного. Он холодно и четко рассказывает о том, кто, что, где и когда. Называет всех. Подробно излагает свои взгляды и взгляды других декабристов. Есть, правда, моменты, которые он если и не полностью отрицает, но полностью в них и не признается. Самый главный – ключевой для следствия вопрос – о цареубийстве. Из его показаний следует: да, такая мысль была, обсуждали, но все это были лишь слова. «Настоящих буйных мало». Мол, никто не взялся быть исполнителем, вот мы и решили вывезти царскую семью за границу.
Пестель был умным человеком и прекрасно понимал, что такими показаниями свою участь не облегчишь. Но логика в них была. Идея цареубийства не могла иметь в тогдашней России популярности. Как мы помним, устранение царя планировали обставить как дело, к которому общество никакого отношения не имеет. Реклама этой идеи была Пестелю ни к чему. К тому же в показаниях, написанных заковыристым витиеватым языком, между строк можно прочесть: у вас, ваше величество все впереди.
И еще одно место, где Пестель напускает непроглядного тумана, – отношения с польскими националистами. Вот тут он делает большие глаза: не знаю, не помню, не видел, не принимал участия. Он говорил только о тех, кто был гарантированно «засвечен», о ком его спрашивали. Но сам не назвал почти не одного польского имени. Хотя в случаях с декабристами все обстояло «с точностью до наоборот». Почему? Да все потому же! Если в России он в неопределенном будущем мог рассчитывать лишь на возрождение общества, то с Польшей дело обстояло куда конкретнее. Там существовали реальные тайные организации, которые готовили восстание. Оно и состоялось через шесть лет.
Причина такого поведения заключалась не только и не столько в фанатичной вере Пестеля в правоту своих идей. В отличие от большинства других декабристов, он прекрасно понимал: «тут на милость не надейся». Поэтому, как и Сергей Муравьев-Апостол, он решил напоследок погромче хлопнуть дверью. Отомстить распространением своих идей. И что же? Николаю I ему отомстить не удалось. А вот его династии… Для народовольцев и для последующих поколений революционеров декабристы, особенно «повешенная пятерка», стали идолами. Так что в результате дело их не пропало.
Николай I скорее всего прекрасно понял игру Пестеля. Возможно, в этом одна из причин его почти исключительного гуманизма. Но к приговору мы вернемся, когда настанет время.
4. Вожди выдают всех. Рылеев
А вот другой знаменитый персонаж, Рылеев, вел себя совершенно по-другому. Историк М. Цейтлин справедливо отмечает его особенность: стремление загребать жар чужими руками, а самому по возможности оставаться в стороне. Мы помним его «достойное» поведение в день восстания на Сенатской площади. Оказавшись в Петропавловской крепости, он повел себя примерно в том же духе.
Конечно, полностью отрицать свою видную роль в произошедшем Рылеев не мог: слишком уж засветился. Но тем не менее он всеми силами старался эту роль преуменьшить. Мол, это все они. А я так – в сторонке сидел. Вот выдержка из его показаний:
«На совещаниях, в коих я участвовал, бывали также Трубецкой, Ник. Тургенев, М. Муравьев-Апостол, Митьков, Оболенский, Н. Муравьев, Нарышкин, Поджио, Пущин, Волховский, капитан Гвардейского генерального штаба; сего последнего на совещании, а равно и Поджио, я видел только раз. Мнения Волховского в то время не упомню, в последствии же при свиданиях моих с ним у Оболенского он всегда был на стороне конституционной монархии. Саперного офицера при мне на совещаниях не было ни разу. Чтение плана конституции Н. Муравьева происходило до вступления моего в общество. Когда Митьков делал предложение, дабы вменить в обязанность членов говорить о свободе крестьян, в собрании членов меня не было, я также тогда, кажется, еще не был принят. В последствии же о том слышал я, только не упомню, где и от кого. При вступлении моем в общество мне сказано было, что свобода крестьян есть одно из первейших условий общества, и что в обязанности каждого члена склонить умы в пользу оной.
…Не зная тогда еще Кронштадта и даже ни разу еще не бывав в нем, я основал упомянутое мнение свое на образе мыслей и дарованиях Н. Бестужева и Торсона. Предложение сие было принято всеми единогласно, и я на другой же день открылся А. и Н. Бестужевым и принял их. Скоро за сим Н. Бестужевым был принят и Торсон. В одном из собраний общества и, кажется, именно в том, в котором было рассуждаемо о созвании Великого Собора, мною сделан был вопрос: «А что делать с Императором, если он откажется утвердить устав представителей народных»? Пущин сказал: «это в самом деле задача». Тут я воспользовался мнением Пестеля и сказал: «не вывести ли заграницу»? Трубецкой, подумав, отвечал: «больше нечего делать», и все бывшие тогда у меня: Митьков, Никита Муравьев, Матвей Муравьев, Оболенский и Н. Тургенев согласились на сие. Впоследствии от членов Думы возложено было на меня поручение стараться приготовить для исполнения упомянутой мысли несколько морских надежных офицеров. Вот все, что на совещании общества было предложено мною против Царствующей фамилии.
Квартира моя с того самого времени действительно сделалась местом совещаний, сборища заговорщикам, откуда исходили все приготовления и распоряжения к возмущению; но это произошло случайно, по причине моей болезни, которая не дозволяла мне выезжать».
Из показаний Рылеева получается, что он ни в чем таком не виноват, правда, почему-то постоянно оказывается в самой гуще событий. Но за него все решают другие.
«Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой. Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания Императорской фамилии».
Наиболее опасным обвинением было подстрекательство к цареубийству. И тут Рылеев затянул песню о том, что это все Каховский с Якубовичем, а он – наоборот – всеми силами их сдерживал: «В начале прошлого года Каховский входит ко мне и говорит: «Послушай, Рылеев! Я пришел тебе сказать, что я решился убить Царя. Объяви об этом думе. Пусть она назначит мне срок». Я, в смятении вскочив с софы, на которой лежал, сказал ему: «Что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество! И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние?». Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оное может быть пагубно для цели общества; но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я на счет общества не беспокоился, – что он никого не выдаст, что он решился, и намерение оное исполнит непременно».
В конце концов, припертый к стенке, он вынужден был признать, что все-таки подбивал Каховского убить императора. Но это, дескать, так, с языка сорвалось…
Свои письменные показания Рылеев завершает так: «Засим покорнейше прошу Высочайше учрежденный Комитет не приписать того упорству моему или нераскаянию, что я всего здесь показанного не открыл прежде. Раскаявшись в своем преступлении и отрекшись от прежнего образа мыслей своих с самого начала, я тогда же показал все, что почитал необходимым для открытия обществ, для отвращения на юге предприятий, подобных происшествию 14 декабря, и если что до сего скрывал, то скрывал не только щадя себя, сколько других».
Оно, конечно, выглядит благородно. Есть в документе и такие строки: «Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, Отечеству и доброму Государю Его великодушием и милосердием».
